Дмитрий Нагишкин - Созвездие Стрельца

Истиной, не требующей доказательства, является то, что школу не освободили к началу учебного года и школа — в понимании педагогический и ученический коллектив! — ютится на положении бедных родственников в чужом помещении, где занимается в третью смену.

Как ни встревожена Любовь Федоровна, как ни бьет ее страх за мужа, но пути в палату, где он лежит — четвертый «А» класс, — она заглядывает в двери и что-то бурчит про себя: в ней пробуждается к тому же завуч, страдающий от ненормальных условий работы ее родной школы. «Честное слово, эти военные очень о себе воображают! Госпиталь полупустой. Ну, честное слово, он мог уместиться в одной половине здания: мы заняли бы два верхних этажа и открыли бы черный ход, а они — в двух нижних, с выходом на парадное крыльцо. Ну, мы учились бы в две смены, но не в три же!»

Майор Гошка лежит на высоких подушках. Голова у него забинтована, но — ей-богу! — он чувствует себя совсем неплохо. У него смеющиеся глаза и хорошая усмешка на губах. Как видно, рана не очень беспокоит его, или все уже миновало?!

Любовь Федоровна, она же Любенька майора Гошки, готова закричать и броситься к койке майора, чтобы стать перед нею на колени, но останавливается, сдерживая рвущийся из груди крик. Майор не один! Вы только подумайте! Он не один. У его койки сидит на табуретке какая-то рыженькая девица — точно костер пылает в палате! — она заботливо наклонилась к нему, кладет руку на одеяло. Она спрашивает майора Гошку:

— Хотите, я почитаю вам? Вот интересная книга, я сама только что прочитала и, знаете, вся под впечатлением хожу, не могу опомниться! Очень хорошая книга! «Как закалялась сталь» называется. Вот, знаете, если ослабеваешь, то прямо лучше ничего не придумаешь, как эту книгу почитать!..

Майор улыбается, но мотает отрицательно головой.

Рыженькая кротко говорит:

— У вас родственники есть где-нибудь? Хотите, я под вашу диктовку напишу письмо! — Рыженькая Танюшка непременно хочет сделать что-нибудь для майора, не для майора, а для раненого. Комсомольский коллектив Арсенала взял шефство над номерным госпиталем, а рыженькая ничего не умеет делать вполовину, кое-как, как бог на душу положит. Она трогает лоб раненого: нет ли у него температуры? — ведь у раненых всегда бывает температура!

— Есть у меня родственники! — говорит вдруг майор и поднимается, краснея превыше всякой возможности.

Милованова бледнеет и краснеет. Вихрова тихонько, забавляясь, говорит:

— Любовь Федоровна! Не на-до!

— Лежите, лежите, раненый! — говорит рыженькая, пугаясь.

— Есть у меня родственники! — говорит майор весело, но глаза его покрываются предательской влагой. — Вон бегут мои родственники, милая девушка! Спасибо вам, спасибо, но…

— Гошка! Гошка! — кричит Любенька и летит к нему.

«Ну, бешеная!» — с усмешкой думает мама Галя и машет рукой Милованову, понимая, что вряд ли его шальной и славной жене потребуются теперь критические взгляды Вихровой. Рыженькая отстраняется от койки, передавая майора с рук на руки его жене. «Какая хорошенькая!» — думает она, глядя на Милованову без зависти, но с некоторой грустью. Она взглядывает на майора и невольно думает: «Как он ее любит! Вот счастливые!» Толстая санитарка, шедшая куда-то с ведром в руках, останавливается и исподлобья, впадая в невольную задумчивость, долго глядит на майора Гошку и завуча Любеньку. «Молодые, что ли? — думает она. — Да нет, он-то, пожалуй, в летах. Ну, да это как раз хорошо — крепчее любить будет!» Таня отходит от своего раненого, замечает санитарку и ее долгий взгляд. «Тетенька Арефьева! — говорит Таня санитарке. — Не надо смотреть на них, нехорошо. Вы их смущаете!» Санитарка смеется: «Смутишь их, как же! Да они, голубки, теперь никого не видят и не слышат. А мне хоть посмотреть бы на чужую любовь, девонька. Меня-то уж никто не полюбит! Это тебе на чужую любовь глядеть зазорно — свою заимей! Скольких, поди, с ума-то свела! Рыжий-красный — человек опасный!» Таня краснеет и выходит из палаты…

— Не плачь, детка! — доносится до нее голос майора. — Рана пустяковая. Уже почти все зажило. Понимаешь, под Цзямусами какой-то сумасшедший резервист разрядил в меня целую обойму. Хорошо, что у него руки тряслись! — и он смеется, очень довольный тем, что у резервиста тряслись руки и что руки Любеньки лежат на его плечах и крепко сжимают его в объятиях.

Утренние часы Таня проводит в госпитале. Работает во вторую смену. Ей пора идти. И через минуту она уже на улице. Времени в обрез, и Таня чуть не бегом поднимается в гору.

— Здравствуйте, Таня! — слышит она и оборачивается, удивленная: кто может звать ее здесь, в другой части города? И встречает смущенный взгляд Гавроша, который смотрит на нее таким взором, будто готов сквозь землю провалиться. Он, однако, храбро добавляет. — Можно, я вас провожу?

Сердце Тани всегда открыто людям, и чистая душа чужда жеманства и кокетства. Она коротким взором окидывает Гавроша и охотно соглашается, предупреждая, что торопится, боясь опоздать к смене.

— О, я умею ходить быстро! — говорит Гаврош и доказывает это. И они шагают в ногу, будто всегда, с детства, ходили так — и в детский сад, и в школу, и на дежурство МПВО, да мало ли куда. Гаврош проговаривается. — Я знаю, где вы живете!

Это интересно! Каким же образом? Ах, наблюдал? Наблюдал? Зачем? Ах, так хотел! Часто? И шел следом? Вот странное дело! Ах, ничего странного, если… Что, если? Ах, хочется человека видеть? Почему? Как неважно!.. А все-таки?

И вдруг краска заливает щеки Тани. Пылают на солнце ее волосы. Пылают ее щеки. Пожар! Пожар! Берегись, Гаврош, как бы это пламя не перекинулось на тебя! Сгоришь ведь! А может быть, ты — виновник этого пожара? Или — она? Кто вас разберет, где поджигатель, где костер… Раз, два, три. Раз, два, три. Нет, не так — надо считать до двадцати пяти, чтобы унять волнение, так некстати вспыхнувшее в груди. Раз. Два. Три. Четыре. Пять…

— А где вы работаете? — спрашивает Таня своего кавалера.

— Не работаю я! — неохотно отвечает Гринька.

— Ну как же это? — строго говорит Таня. — Все должны работать! У нас, например, не хватает рабочих! Правда, к нам трудно поступить — оборонное все-таки предприятие, но… Поступают же!

Не молчи, Таня! Говори, говори, — все, что ты скажешь, ляжет сегодня не в уши, а на сердце! Говори, и голос твой, негромкий мягкий, какой-то стелющийся, врежется в память. Говори, и слова твои пробудят отклик в душе человека. У тебя легкий шаг и ясные глаза и в твоей жизни нет пыльных чердаков, загроможденных ненужным старым хламом, и нет сырых, темных подвалов, откуда тянет плесенью и где растут какие-то химерические бледные растения — поганки, где живут какие-то противные, бледные существа — мокрицы… Говори, Таня! Шагай, Таня! Вот взять бы тебя за руку и шагать вместе…