Дмитрий Нагишкин - Созвездие Стрельца

Точка, как известно, является знаком препинания, после которого надо сделать паузу. Фрося сделала паузу, и сердце ее, не удержавшись в ее пополневшей груди, провалилось куда-то очень глубоко. Она повесила на створках окна надпись: «Закрыто», и Фуфырь стал выполнять возложенное на него поручение.

Он выверил остаток в пивных бочках, подсчитал кассу.

— Н-да! — сказал он глубокомысленно.

На прилавке лежали лишние деньги — это был приварок Фроси. То, что прилипало к этому прилавку, где торговали жидким хлебом. Фрося позеленела, и в глазах ее поплыли оранжевые круги. «Ну, все!» — подумала она, холодея.

— Н-да! — повторил Фуфырь. Подумал-подумал и добавил. — Свои деньги надо держать в сумке, товарищ Лунина. А то могуть посчитать за излишнюю выручку! — Он неторопливо сгреб все лишнее и кинул в Фросину сумку. — Вот так!

Он поглядел на Фросю, которая не знала, как отнестись ко всему происшедшему, и боялась: не скрывается ли за всем этим какой-то крупный подвох? Во взоре его отразилось явное благоволение к Фросе. Он сказал:

— В одной системе работаем. У товарища Марченко. Калеги! Ежели таскать не перетаскать, то где работников брать?

Он игриво потрепал Фросю по ее пополневшему плечу и ушел. Не заплатив за выпитое пиво. То ли Фуфырь заметно подешевел, то ли он находился под воздействием жидкого хлеба, растоплявшего его сердце и делавшего его добрым, но Фрося подумала, что есть на свете бог, который благоволит к сиротам.

Тут она вспомнила еще об одной сироте — бабке Агате.

«Надо бы навестить ее да какой ни на есть гостинчик принесть!» — сказала себе Фрося. И когда, опорожнив бочки чуть не досуха и переместив весь жидкий хлеб в иные вместилища, крайне ненадежные, она закрыла свой киоск, ее потянуло к бабке Агате. Она забежала в «Гастроном», купила сыру, белого хлеба, творогу с изюмом и легкими ногами помчалась на свою старую квартиру.

Дверь в комнату бабки Агаты была открыта.

В комнате и на лестнице толпились люди. Любопытные ребятишки, раздираемые страхом и интересом торчали у дверей, то и дело заглядывая в комнату.

У Фроси екнуло сердце. Она протиснулась в комнату и увидела бабку Агату. Та лежала, вытянувшись, на своем ветхом и тощем ложе, и ей ничего не нужно было больше — ни белого хлеба, ни творогу с изюмом, ни сыру, хотя сна и любила, грешница, все это. Но теперь она уже не была бабкою Агатой — кожа да кости. Кости тонкие и хрупкие, как у дитяти, кожа желтоватая, шероховатая. «Она умерла!» — так сказали Фросе ребята у двери. «Отмучилась!» — услышала Фрося от соседки, которая вытерла головным платком слезы, струящиеся по ее щекам. «Преставилась сестра Агата!» — сказала, набожно перекрестившись, одна из тех старушек, которых бабка Агата могла бы назвать своими друзьями, подругами, если бы не была уверена, что есть у нее только одна опора в жизни — не в этом суетном мире. Сама бабка Агата сказала бы о себе, что ее позвал бог. Как будто бабка Агата была очень нужна богу.

— Отец Георгий приходил? — спросила Фрося.

— Где там! Все ждала-ждала, да и перекинулась… До последнего часа на двери глядела. А потом сказала: «Бог ему судья!» Глаза закрыла и уже не открывала…

— А я ей творогу с изюмом принесла! — глупо и растерянно сказала Фрося, глядя на неживую бабку не то с сожалением, не то со страхом.

Богомольная старушка протянула руку к пакету, что Фрося держала в руках, деловито открыла его, понюхала с видимым удовольствием и сказала:

— Всякое даяние благо… На кутью сгодится…

Тут же она сказала Фросе:

— Дочка! Ты не дашь ли сколько-нибудь на погребение сестры Агаты? Ведь ни копейки у нее за душой нету. На что хоронить будем? Была у нее книжка, сама знаю, на похороны копила! А нету! Все уже обыскали… И на отпевание надо, и могильщикам, и туды-сюды! Вот уж истинно гол как сокол… В церковь-то без денег, как в «Гастроном», не пойдешь. За божьи труды…

Около кровати бабки Агаты стоял стул. На стуле виднелась тарелка с отбитым краем. Но тарелке лежали деньги — живые помогали мертвому переселиться в иное пристанище. Фрося кинула в тарелку десятку и вышла, не сдержав слез…

— Пришел бы сюда отец Георгий, отпел бы — то-то душенька ее порадовалась бы! — сказала старушка, дав направление мыслям Фроси.

«Ты у меня к бабке Агате сходишь, кабан долгогривый!» — поклялась себе Фрося перед трупом бабки Агаты.

Разъяренная, она помчалась к попу.

Ей хотелось пристыдить его, напомнить о том, что бабка Агата чуть ли не умерла-то оттого, что слишком многое отдала церкви. Напомнить о боге, который все видит, все слышит и все знает, напомнить ему об обещании выкроить время, чтобы сходить к бабке Агате. Все кипело в ее душе.

Однако весь ее пыл улетучился, когда ее впустили в квартиру отца Георгия, где царствовала тишина, где тикали на стене большие часы с боем, напоминавшим звон большого соборного колокола, где в красном углу висел иконостас, с десятком образов, где теплилась лампада темно-вишневого цвета, освещенная изнутри живым огоньком, бросавшим блики на темные изображения святых и богов, отчего иногда выражения их менялись и они словно подмигивали Фросе. Тут же стоял и домашний аналой. На нем лежала библия и еще какая-то книга. Библия была заложена толстым серебряным наперсным крестом, которого отец Георгий дома не носил. Длинная серебряная цепочка свисала до половины аналоя. Кроме тишины, тут царствовал достаток, печать которого лежала на всем. В этой комнате даже был радиоприемник — запрещение пользоваться ими было уже отменено, но в городских магазинах еще их не было в продаже, значит, радиоприемник привезли либо из Москвы, либо из Маньчжурии. Зеленый глазок радиоприемника мирно светился, и тихая музыка — не наша! — изливалась волнами в комнату из эфира. Может быть, именно этот радиоприемник подействовал на Фросю умиротворяюще. Однако и слова матушки о том, что отец Георгий правит вечернюю молитву, заставили Фросю сначала умерить свой гнев, а потом и вовсе остыть…

Отец Георгий молился очень усердно. Он вышел с совершенно заплывшими глазами, весь какой-то размягченный, чем-то похожий на плюшевого медвежонка. Он тотчас же узнал Фросю и вспомнил, с какой просьбою Фрося к нему обращалась. Покачав сокрушенно головой, он сказал:

— Виноват перед вами и бабкой Агатой! Одолели и дела и немощи. Однако на завтра наметил себе — посетить болящую…

В голосе его слышались искреннее сожаление и раскаяние. Фрося была обезоружена совсем. Она даже не сразу нашлась, как сообщить попу о происшедшем. Отец же Георгий все покачивал головой и бранил себя за невнимание и за физические недомогания.

— И рад бы послужить на ниве божией да бывает так, что после службы пластом валюсь. С сердцем неважно. И возраст, и пережитое — все сказывается сейчас, все навалилось так, что иногда невольно и взропщешь: камо взыскуешь, господи?