Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

В городе с легкой душой меняются обжитые старые квартиры на новые, а в деревне возникает масса подробностей, заставляющих не только вздыхать, а иногда и выть на всю улицу, оплакивая старую, съеденную зеленым мхом, лишайником тесовую крышу.

До Тейнера ли теперь, тем паче до Трофима ли.

Но памятная всему миру поездка Никиты Сергеевича Хрущева в Америку естественно и неизбежно заставила досужую молву вспомнить и о Трофиме и о Тейнере.

Бахрушинцы, как вся страна, в дни пребывания Никиты Сергеевича в США не выключали приемников, не пропускали телепередач. Великие надежды на укрепление мира, жившие в каждом доме, радость, вызванная успехами выступлений посланца Советской страны, переполняли сердца миллионов людей.

Петр Терентьевич, вникая в слова известий по радио, сообщений газет, проверял свое недавнее поведение и отношения с Тейнером и Трофимом. Был ли он в масштабе своего колхоза и в своих разговорах и в своих поступках на тех же принципиальных позициях, на каких находится товарищ Хрущев в масштабе Америки и Советского Союза?

Пусть ферма Трофима и родной колхоз Петра Терентьевича малые крупицы по сравнению с США и СССР. Но природа этих крупиц та же, что у государств, к которым они принадлежат.

Масштаб разный, а суть одна.

Проверяя свои действия, поступки, разговоры, Бахрушин не находил упреков себе. Это его думы, его желания звучали теперь в Америке. Пусть он не посмел бы и не сумел бы так прямо и смело все это выразить, пусть даже некоторых мыслей и намерений не было в его голове, но теперь, слушая и читая сказанное Никитой Сергеевичем, он видит, — что все это продолжает его суждения и взгляды. И невелика важность, что он сам не додумался до многого, важно то, что он может все это — теперь считать своими убеждениями — и не по одному лишь высокому доверию, а по внутренним порывам всего своего существа.

Америка для Бахрушина теперь была населена Тейнерами и Трофимами. Пусть эти Тейнеры и Трофимы не на одно лицо. Одни — недозревшие Тейнеры, а другие — уже оставившие позади во взглядах на жизнь, — того Тейнера, который ему знаком, Трофимы тоже представлялись ему разными как по уму, так и по капиталам, но все они замешены из едкого теста и заквашены на одной и той же опаре. Трофимы представлялись Бахрушину репьями или крапивой, которым все равно, из какой земли сосать соки, им нет дела до того, где росли их предки. Крапива бессовестна и нахальна. Она может расти даже на крыше. Лишь бы там была горсть земли или даже пыли.

Бахрушин, может быть, и не вспоминал бы о Трофиме, не его беспокоило, что тот сбежал, не только не простившись, но даже не написав благодарственного письма из Америки, хотя бы для формы. И если он этого не сделал, значит, увез камень за пазухой. И, может быть, теперь, в дни приезда главы Советского правительства в Америку, какая-нибудь злая сила может вытащить Трофима на какую-нибудь встречу, и он, продажная душа, выищет самое худое о Бахрушах. Хоть бы тот же, ныне снесенный, старый коровник с лозунгом «Перегоним Америку». Или босого Тудоева, вздумавшего косить перед аппаратом… Вот тебе и наглядные картины колхозного строительства первого года семилетки! Ничем ведь не брезговали прислужники «холодной войны», когда пытались омрачить успех товарища Хрущева в Америке.

Подобные предположения сгустились еще более, когда пронесся слух, а потом позвонил Стекольников о том, что Тейнер мелькнул на экране телевизора. Он аплодировал Никите Сергеевичу вместе с жителями Нью-Йорка, приветствовавшими посланца мира.

Значит, мог там быть и Трофим… Но предположения не оправдались.

И все-таки Петр Терентьевич Бахрушин в конце концов оказался прав в своих подозрениях. Волк остался верен себе.

Когда первый ранний снежок, падая на талую землю, пугал зимой, забеливая поля, лес и крыши, пришло письмо из Америки. Его принесла Ариша и без обиняков сказала:

— Волк подал голос…

Это письмо, как и первое, было напечатано на пишущей машинке. Но на другой, хотя также по всем правилам и без ошибок.

Вот оно:

«Октябрь 31 дня 1959 года.

Город Нью-Йорк.

Когда ты, проклявший меня брат, и ты, дважды обманутая мною первая и последняя жена Дарья Степановна, получите это письмо, меня уже, наверно, здесь не будет.

Ты добился своего. Теперь в моей душе пусто, как в старом погребе. Я расстался с чертовой мельницей, где черти проигрывают друг друга в карты, но я не вышел из игры стриженым дураком и рассчитался со всеми сполна и в полную силу. И, само собой, с Тейнером.

Тейнер не схотел мне отдать половину того, что он должен был получить за меня, и за мою встречу с тобой. Но я не из тех котят-подслепышей, которых можно обсчитать хотя бы на один цент. Я заявил шефу компании о своем отказе признавать правдой тейнеровское «аллилуйя» и прославления колхозу имени Двадцать первого съезда Коммунистической партии, которой Тейнер, может и не сознавая того, присягнул на воскресной гулянке в дальнешутемском лесу под влиянием водки и своего друга по реке Эльбе, коммуниста Стекольникова Ф. П.

Пожалевший половину своих доходов Тейнер потерял все. С него стали взыскивать задатки, которые он нахватал перед поездкой в Россию, и заставили книжку о Бахрушах написать меня. А так как я книг никогда не писывал, то ее написал другой человек с моих слов.

Не скажу, что эта книжка придется по душе тебе, или Дударову, или господину Стекольникову. И не скажу, что в ней нет перехлесту против правды. Я не вникал в это, я даже не перечитывал полностью того, что они написали. Не все ли равно? Не я, так другой перехлестнет. Но если перехлестнет другой, так он и получит за это деньги. Так лучше уж я. Коли уж волк, так и выть мне по-волчьи, да я и не мог отказаться от денег, которые положили передо мной сразу же, как я подписал каждую страницу книги под названием «Как они перегоняют Америку». Деньги мне были нужны, чтобы рассчитаться со всеми, кто обидел меня. На эти деньги я купил у Эльзы ферму. Я сказал ей, что хочу умереть хозяином фермы, которая так и так достанется Анни. И Эльза поверила мне. А через неделю я продал ферму молодому живоглоту. И у Эльзы нет теперь фермы, нет тополей и нет даже спальни. И нет меня, главного колеса. Ничего нет. Только деньги. Я рассчитался ими с лихвой за все ее милости ко мне и за то, что она выпила мою жизнь. Ей, как и Тейнеру, теперь будет над чем подумать.

Я еще не знаю, где мне осесть. Пока живу по отелям. Может, подамся в Швецию, где, говорят, горы схожи с Уральскими. А может, поселюсь в Англии. На прожитье у меня теперь есть, и еще останется, чем моему внуку Сергею помнить своего деда, серого волка. Ему я послал видимо-невидимо игрушек и забав. Не захотите отдать — ваше дело. Только зачем ребенка лишать радости? Можете не говорить, что это все от меня. Дед-мороз, в конце концов, мог все это принести ему. А игрушки ценные. На двести тридцать шесть долларов. И часы там же.