Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

Вот и все. Считайте меня — кем вам лучше считать. Теперь мне все равно. Потому что я умер для вас теперь окончательно и бесповоротно.

К сему Трофим Т. Бахрушин»

Прочитав письмо, Петр Терентьевич позвал Сашуню и велел ей до буквы, до точки снять точную копию и передать ее потом ему вместе с письмом.

Когда Бахрушин читал письмо Трофима, ему казалось, что оно снова выбьет его из колеи жизни. Этого не случилось. Он всего лишь спросил себя: «А чего еще можно было ожидать от него, бесстыдно кичащегося своей собственной грязью? Чего? Но как сопоставить это письмо с письмом в Верховный Совет? Пусть оно не подписано, но ведь диктовал-то его один и тот же язык…»

Это не умещалось в голове Петра Терентьевича. Это было подлее всех подлостей, какие он мог себе представить.

Он надеялся, что жизнь пригвоздит подлеца и растопчет, как самую последнюю тлю.

Как хорошо бы сейчас побывать в Америке и своими глазами увидеть то, что так необходимо для завершения романа! Разыскать бы Эльзу, поговорить с ней. Побывать на принадлежавшей ей ферме. Узнать, что произошло с Тейнером. Он же не пишет. Не случилось ли что с ним?

Конечно, рано или поздно придет письмо и от Тейнера. Но письма не могут дать полного представления. Как бы они ни были подробны, все же увиденное дает больше пересказанного.

Хочется услышать, что думает о Трофиме Эльза. Интересно знать, как вел себя Юджин, зять Трофима по его падчерице Анни. Не остался же он чурбан чурбаном, когда старый волк лишил их фермы. Это все никак не обеднило бы последних глав. Но кто чем располагает, тем он и располагает.

Будем ждать вместе с Петром Терентьевичем и Стекольниковым письма от Тейнера. А они его ждут.

— Но хоть что-то он мог написать! — говорил Федор Петрович Бахрушину. — Не оказался же он, как и этот…

— Ни при каких обстоятельствах, — перебил его Петр Терентьевич. — За это я ручаюсь головой.

Бахрушин не ошибся и на этот раз. От Тейнера пришло письмо. С первых же строк письма Тейнер предстал как живой. Письмо будто говорило его голосом:

«Алло, Федор! Алло, дорогой Федор Петрович, товарищ Стекольников! Не держись за стул и выполощи рот от всех нехороших слов по моему адресу, которые у тебя навязли в зубах.

Дорогой Федор! Я не могу портить людям настроение моими письмами. Пусть это делают другие. Я всегда хочу нравиться. Это мой пережиток, от которого я не буду избавляться.

Что я тебе мог написать, когда некто притворявшийся набожным молоканином оказался змеей, рядом с которой кобра выглядит безвинной гусеницей. Он разрушил все мои планы и лишил меня всех контрактов. Он украл то, ради чего я возил его за океан. Он сумел так уронить мою репутацию, что тюрьма мне показалась самым лучшим вариантом, я мог предвидеть и то, что в результате его клеветы меня объявят врагом своей страны.

За контрактами, которые были расторгнуты, не замедлили их последствия — взыскание полученных денег. Отдав все, что было сбережено на тот день, который в России называется «черным», наша семья уже готовилась переезжать из дома с видом на Гудзон на чужом автомобиле, потому что мой «форд» ушел оплачивать долги.

Но!.. Федор, я говорю: но!..

Федор, я не могу сделать так, чтобы у тебя со следующей строки было хорошее настроение. Ты должен, хотя бы из солидарности, хотя бы в течение одной минуты, пережить хоть немного из того, что я переживал так долго. Кажется, сто лет. Потому что минута была длиннее недели, а неделя — годом.

Но… Но прибыл господин Хрущев. Прибыл господин Хрущев, и в первые дни ничего не изменилось в моей жизни. Ты же знаешь, как некоторые люди готовились к этой встрече и как потом, когда господина Хрущева Никиту Сергеевича услышали миллионы людей, что потом произошло в умах. Кое-что произошло в умах тех, кто уже отпечатал листы книги господина молоканина, в которой была перепутана даже география. Компания предпочла убыток скандалу и превратила книгу в бумажную вермишель до того, как бледный мистер Тейнер успел выехать из дома с видом на Гудзон.

Никита Сергеевич Хрущев, не зная о моем существовании, даже не может предположить, какое значение в моей жизни имел его приезд. О, если бы он знал, как я благодарен ему! Если бы я мог ему сказать, каким именем я назову ожидаемого ребенка, если это будет сын!

Теперь ты читай медленно… Очень медленно, иначе ты что-нибудь пропустишь мимо глаз.

Вечером, когда я думал, что можно продать еще на уплату долгов, на экране телевизора появился русский крестьянин Кирилл Тудоев, который, как сообщил диктор, в угоду американским вкусам и представлениям о России любезно согласился косить траву старинным способом и босиком, позируя известному журналисту и знатоку русского языка Джону Тейнеру, недавно побывавшему в России и вернувшемуся с книгой «Две стороны одной и той же планеты», которая представит несомненный интерес для всех желающих объективно разглядеть другую сторону земного шара.

— Бетси! — крикнул я тогда жене. — Перестань укладывать вещи и просуши свои глаза в лучах телевизора. Там, кажется, торжествует правда твоего мужа.

И Бетси прибежала. Отец уже был тут и наливал кое-что в мой стакан.

На экране в это время заслонили Кирилла Андреевича большие тракторные косилки и «ведреная и ветреная погода», высокие стога «звонкого и гонкого» сена, и послышалась песня девушек, которую я записал на карманный магнитофон.

А потом пошло все, как я смонтировал. Дарья Степановна и ее коровы. И золотая звезда Дарьи Степановны — награда за новую породу коров — во весь экран. И никто не вырезал эту звезду. Федор, ты слышишь, ее не вырезали из фильма. Я тогда сказал:

— Папа, необходима еще бутылка, потом я тебе объясню зачем…

Отец принес две. Он чем-то напоминает своего сына Джона.

Потом, также во весь экран, шли Катя и Сережа. Лицо Кати родилось на экране из лица Дарьи Степановны. Она как бы помолодела. Это была тоже цветная пленка. Теперь Катя может сниматься в Голливуде, а Пелагея Кузьминична стать самой знаменитой манекенщицей Нью-Йорка. Я показал ее в десяти русских костюмах, начиная с тех, что от прошлого века.

Миллионы людей увидели закладку нового села Бахрушина. Оно, как и Катя, появилось сквозь… (извини, не могу найти слово). Пусть будет сквозь лицо своей бабушки — старой деревни.

Потом из высокого овса выползали маленькие индейцы. Потом они стали скрипачами. Их скрипки звучали на всю Америку. Потом они оказались голубятниками. С крыши большой, объединенной голубятни взлетели белые голуби. Они так кстати смонтировались в моем фильме! Эта первая передача заканчивалась пашущим трактором без тракториста на Большой Чище и моим заключительным словом, которое я еще летом наговорил на пленку.