Александр Винник - Приметы весны

Когда жива была старая Нодя, она умела как-то сдерживать буйный нрав Игната. Если на радостях по случаю удачного промысла, он начинал гулять, она мольбами, угрозами умудрялась выклянчить часть денег, и тогда семья кое-как перебивалась. После смерти жены Игнат с тоски, а скорее всего почувствовав свободу, разгулялся. Сколько бы ни приносилось в семью, все сразу проедалось и пропивалось.

Вайда в таких случаях всячески восхвалял тестя, сам вызывался сбегать за водкой, непрерывно подливал в кружки.

— Эх, была не была, все равно пропадать! — кричал он пьяным, срывающимся голосом. — Выпьем еще, батя.

— Выпьем! — охотно соглашался старик. Разгульная натура — единственное, что ему нравилось в зяте. В эти минуты он смягчался, спокойно разговаривал с ним, рассказывал бесконечно-длинные истории о своей молодости, о том, как любила его Нодя, когда была невестой, и о своей любви к цыганке Руже, встреченной однажды в таборе знаменитого Гришки Пыхвы. Но Ружа предпочла другого.

— Кволый такой, еле на ногах стоит, — рассказывал Игнат, — ну совсем как ота кляча Будзиганова, что подохла весной. — Он брезгливо скривился. — А полюбила… И за что полюбила, так и не поймешь. Я ж орел был! Никто, бывало, против меня не устоит. Чурило наш, он тож тогда молодой и еще сильнейше був, так я его раз-раз — и готов!

А Вайда рад, что старик разговорился, и все подливает в кружки.

Но Игнат вдруг уставится немигающими пьяными глазами на зятя, густые лохматые брови сердито сбегутся к переносице, и, изо всей силы ударив себя по колену, закричит:

— Это кто меня угощает? Ты, приблудный лошонок, меня, Сокирку, угощаешь? Дык это ж моя водка, а не твоя, — понимает твоя дурья башка? Я тебя угощаю! Я! У тебя ж карман пустой, как торба у прожорливой клячи. Ты поди заработай, а потом угощать будешь.

Вайда отодвинется от старика, деланно зевнет и, кивнув в сторону Замбиллы, скажет:

— С какой стати я буду зарабатывать? Что, у меня жены нет или она ничего не приносит? Хватит мне ее заработка на угощения.

Скажи эти слова кто-нибудь другой, Игнат нисколько не возмутился бы. В любом цыганском таборе не редкость, что женщина зарабатывает на пропитание, а мужчина проводит время, как ему заблагорассудится. И торговать-то на базар он идет, предвкушая не столько заработок, сколько удовольствие поторговаться, потолкаться среди людей.

Игнат не считал зазорным освященный веками обычай, что мужчина бездельничает, а женщина заботится о семье. Но когда вспыхивала злость против Вайды, Игнат забывал обо всем, вне себя от ярости, что отдал бездельнику любимую дочь. И ссора долго не утихала.

Замбилла делала иногда попытки прекратить эти ссоры. Она принималась успокаивать отца.

— Ну тише, батя, успокойтесь. Он же молодой еще, не понимает.

В таких случаях ей доставалось от Вайды, который принимался избивать жену, обвиняя в сочувствии отцу. Если же Игнат улавливал в словах дочери хотя бы малейший намек на согласие с зятем, он всю свою злость переносил на нее. И тогда Замбилла долго ощупывала следы побоев на теле и смачивала ссадины полынной настойкой.

— А ты не мешайся до них, — советовал Михо сестре. — Нехай себе грызутся. Надоест — сами перестанут.

— Ладно, Михась, не буду больше, — соглашалась Замбилла.

Но в душе знала, что не сдержится. Да и как не вмешаешься, когда видишь, что вот-вот покалечат друг друга? «Лучше уж я потерплю», — думала она.

Месяц за месяцем дела в семье шли все хуже. И не только в этой цыганской семье.

Страна жила новой жизнью. Как ни старайся проходить мимо, а нельзя ни спрятаться от нового, ни обойти, даже нехожеными тропами, то, что проникло во все поры жизни.

Колхозы завели своих лошадей; единоличников в селе — один, два и обчелся. Кто теперь пойдет покупать лошадь у цыгана? Разве только такие же полубродяги, занимающиеся извозом в городах. Так умирал извечный, излюбленный цыганский промысел. Сокирка никогда ни торговлей лошадьми, ни меной не занимался. Но для многих семей это было основным источником пропитания.

Пострадала семья Ромки Дударова.

Среди всех барышников и менял Ромка Дударов, несмотря на свою молодость, слыл самым ловким и находчивым. Уж он, бывало, за ночь так вымуштрует лошадь, что самый опытный покупатель не определит ее настоящего возраста. Если лошадь старая — нарежет ей на зубах желобки, сунет морду в брезентовый мешок с кипятком. Зубы ее после этого не отличишь от зубов молодой — тот же оттенок, тот же вид. На зубах ямочки, как у пятилетней, точно и не успела их за свой долгий век «заесть».

За ночь, предшествующую торгу, бедная лошадь так натерпится от Ромки, что стоит ему на базаре только руку поднять, как она взвивается на дыбы, рвётся с ремня, точно не дождется мгновенья, когда ей разрешат пуститься в галоп.

А наивный покупатель думает: «Резвая, видать, лошадь, не устоит на месте. И зубы молодые». Только молчит, чтобы не набить цену, и попрежнему с равнодушным видом ходит вокруг лошади.

Но то, что боится высказать вслух покупатель, выкрикивают во все горло подручные Ромки, плотным кольцом окружающие продавца и покупателя. Они не скупятся на похвалы: известно, что Ромка Дударов, в случае удачи, закатит хорошую выпивку.

— Эх и конь! Такого не найдешь по всем губерниям.

— Хорош лошадь, очень хорош. Смотри! — и в сотый раз раздирают губы лошади, чтобы продемонстрировать ее шикарные зубы.

— Смотри: молодая, совсем молодая, только пять лет.

А Ромка, важно надувшись, будто его совсем не интересует происходящее, поглаживает лошадь и только время от времени, закатив глаза, с восхищением произносит:

— Да разве то лошадь? Герцогиня! Жалко даже продавать.

Покупателя атакуют со всех сторон и, оглушенный неистовыми гортанными выкриками цыган, обманутый резвым видом лошади, покоренный важным, спокойным видом Ромки — такого молодого, неискушенного (разве такой может обмануть!), — он выкладывает за лошадь вдвое, а то и втрое дороже того, что она стоит.

На другой день, отстоявшись в теплой конюшне, позабыв немного страхи после Ромкиной пытки, лошадь возвращается в свое обычное состояние, и перед изумленным мужиком предстает старая, задерганная, видавшая виды кляча. Но где теперь искать этого проклятого цыгана? А если и попадется на глаза Ромка, он, выслушав возмущение мужика, удивленно поднимет брови и, призывая в свидетели своих соплеменников, кричит:

— Та вы послухайте, что он говорит! Что я ему лошадь старую продал? Та вы б а чилы такого? Та я ж его первый раз за всю свою жизнь вижу. Чтоб я с этого места не встал! От крест вам святой!

И, не скупясь, осыпает себя крестными знамениями…

В последнее время стала закатываться звезда Ромки Дударова. Все менее оживленными становились конские базары, все меньшие доходы стало приносить барышничество.