Бела Иллеш - Избранное

Волосы доктора Севелла стали уже совсем серебряными. Его худое лицо было все в морщинах. Большие черные глаза все время горели, как в жару. Его тонкие, с длинными пальцами руки нервно дрожали. Заснуть он мог только с помощью люминала.

Когда нас привезли в тюрьму и установили, что у нас нет заразных болезней, он тотчас же устроил так, что мы с Миколой попали в одну камеру. В нашей камере было еще двое арестованных. Один из них был старый знакомый, уйпештский слесарь Липтак. Судебное разбирательство его дела пришлось уже два раза откладывать, потому что перед самым судом он заболевал, и в третий раз потому, что заболел Коллар. Четвертым в камере был берегсасский рабочий-виноградарь, место которого впоследствии занял военнопленный по имени Кестикало.

Камеру нашу кормила с воли няня Маруся, работавшая в кухне гостиницы «Корона». Принося нам что-либо особенно вкусное, она вкладывала записку, в которой сообщала, что это главным образом для «Гезушки».

Всем известно, что заключенные обычно горят от ненависти. Ненавидят они тех, кто их арестовал, но так как излить на них свою злобу они не могут, то придираются к своим товарищам по камере. Наша камера не была исключением. Разница состояла только в том, что мы ссорились не из-за нар, пищи или получаемых изредка контрабандой папирос. Все это мы мирно, по-братски делили между собой. Разногласия между нами — между Миколой и мною — возникли по вопросу о том, как нужно вести себя на допросах у следователя. Когда меня допрашивали, я категорически отрицал все приписываемое мне и ни о чем знать не хотел. Микола же открыто признавался, что сочувствует русским большевикам, и пытался убедить следователя, что это вовсе не преступление, а наоборот, именно этим он по-настоящему служит интересам народов Австро-Венгрии. Когда следователь устроил нам очную ставку, я сказал, что Микола говорит неправду, что он сам обвиняет себя в том, чего даже не понимает. Микола так разозлился, что там же, у следователя, ударил меня кулаком по лицу. За это он получил восемь дней карцера. В течение этих восьми дней мы с Липтаком сговорились о тактике. Липтак уверял наших караульных, что Микола — сумасшедший: он ест грязь, бредит какими-то ужасами и дерется с самим собой. Когда после восьми дней, проведенных в темном карцере, Микола вернулся к нам и узнал, что мы сделали, он стал вести себя действительно как сумасшедший. Он буйствовал, пытался убить меня. Мы с Липтаком с трудом справились с ним.

Миколу перевели в тюремную больницу, где его начал лечить доктор Севелла. Дядя Филипп «наблюдал» за Миколой в течение шести недель. Потом он подал соответствующий рапорт о его состоянии. На основании этого рапорта следователь приказал особой врачебной комиссии выяснить, вменяем ли Микола или нет. Принимая во внимание, что наблюдение за больным было поручено доктору Севелла, это расследование затянулось надолго, и следствие по нашему делу было отложено.

Микола снова находился в нашей камере, деля с нами по-братски пищу и табак, но ни со мной, ни с Липтаком он не разговаривал. Положение это изменилось, только когда к нам в камеру поместили нового товарища — Кестикало, кузнеца из Верецке.

Юха Кестикало родился в Финляндии, в деревне, находящейся на северном берегу Ладожского озера. Как его отец и три брата, Юха был лесорубом и, наверное, остался бы им до конца своих дней, если бы своими огромными кулаками не избил до полусмерти лесного сторожа, пытавшегося изнасиловать деревенскую девушку. За этот поступок Юха попал в тюрьму, а оттуда в Сибирь, где познакомился с людьми, беседы с которыми открыли ему новый путь в жизни. В феврале 1913 года Юха вернулся из ссылки с твердым решением отдать все свои силы революционному движению. В Петербурге ему удалось при помощи товарищей получить работу на заводе, и он включился в подпольную партийную жизнь. В августе 1914 года он был мобилизован. Его ссылки на то, что как финн он не подлежит призыву на военную службу, остались безрезультатными. Пока он старался достать все необходимые для подтверждения своих прав документы, его отправили на галицийский фронт. К тому времени, когда командир его полка наконец решил, что Кестикало действительно невоеннообязанный, и послал распоряжение командиру батальона, чтобы незаконно мобилизованного финна отпустили домой, Юха участвовал уже в четырех боях. А когда командир батальона, согласно полученному распоряжению, отдал приказ о демобилизации Кестикало, Юха уже был ранен и находился в австрийском плену.

Шесть недель пролежал он в военном госпитале в Кракове. Из госпиталя его выписали не потому, что он не нуждался больше в лечении, а потому, что его койка понадобилась для австрийских раненых.

Из госпиталя он попал в построенный на скорую руку лагерь для военнопленных, в грязный, битком набитый людьми барак. Здесь его не лечили, но в течение нескольких недель он выздоровел. Когда он более или менее поправился, фельдфебель из конторы начальника лагеря военнопленных спросил, не хочет ли он поступить на работу, Кестикало не захотел. Тогда его лишили питания. Но так как есть он все же хотел, то вынужден был работать — фабриковать шрапнель.

Мастерская, где работали военнопленные, находилась в полутемном подвале. Все рабочие были из военнопленных, а надсмотрщики — австрийцы и венгры. Жизнь надсмотрщиков тоже была не из приятных — за ними, в свою очередь, следили господа офицеры. Но условия, в которых жили рабочие, были просто отвратительные. Они работали шестнадцать часов в сутки, жили в тесных бараках, кормили их из рук вон плохо.

Задача шрапнели — убивать людей. Первыми жертвами шрапнели являлись те рабочие, которые ее производили. Пленные, работавшие в мастерской, падали от истощения вокруг Кестикало, как солдаты, идущие в атаку против укрепленных позиций пулеметчиков. Их хоронили в братских могилах.

Кестикало избежал такой судьбы только благодаря тому, что вместе с двумя своими товарищами — русским из Сибири и татарином из Крыма — бежал из окруженного колючей проволокой и охраняемого старыми венгерскими дружинниками лагеря. От венгерских солдат беглецы слышали, что в Венгрии много хлеба, и поэтому направились в Венгрию.

Из лагеря они бежали ночью. Утром, когда они отдыхали в глубине леса, у сибиряка началась рвота. Из лагеря он унес с собой холеру. Его товарищи ухаживали за ним три дня и три ночи. Похоронив его, они вдвоем отправились дальше, в Венгрию. Путь был трудный. Приходилось обходить населенные места. Даже в лагере они так не голодали, как в дороге. Исхудалые, ослабевшие, дошли они до Карпат.

Они шли уже по вершинам гор — там, где деревья вытесняются можжевельником, — когда на одном из перекрестков наткнулись на жандармский патруль. Жандармы были близко, о бегстве нечего было и думать.