Бела Иллеш - Избранное

Короче говоря, мой рассказ сводится к следующему. Я был всегда там, где случался пожар, наводнение или землетрясение, где неожиданно взрывалась бомба или рушился дом. Я был всегда среди тех, которым везло, — спасшихся с большей или меньшей потерей крови. Я был всегда с теми, которые извлекали уроки из пережитых событий. Разумеется, я не научился не ходить туда, где грозит какое-нибудь наводнение, пожар или землетрясение, но я усвоил раз и навсегда, что не следует удивляться и возмущаться, если даже земля выскользнет из-под ног или на мою голову свалится крыша.

Приехав с дядей Филиппом в Будапешт, я сразу же по горло окунулся в водоворот разнообразной и волнующей жизни. В Будапеште я провел только несколько дней, а затем переехал в Уйпешт, к Липтаку, жившему вместе со своей женой Эржи Кальман у овдовевшего за время войны Эндре Кальмана. Живя у доктора Севелла, я познакомился с социалистами — интеллигентами, целыми ночами спорившими о том, могут ли трудящиеся Венгрии пойти по пути Ленина. Живя у Кальманов, я находился среди рабочих, для которых вопрос заключался уже не в том, по какому пойти пути, а в том, как бы поскорее начать «работу по-русски».

— Ну, Эржи, как, научилась языку эсперанто?

— Трудящихся всего мира объединит не эсперанто, — очень серьезно ответила Эржи на мой шутливый вопрос.

После месячного пребывания в Будапеште и Уйпеште я возвратился по срочному вызову Тамаша Эсе и Миколы в Подкарпатский край. Когда я покидал столицу, Коммунистическая партия Венгрии только что была основана. К тому времени, как я прибыл в Берегсас, успела родиться даже местная берегсасская организация партии. Так быстро мчалась тогда история и так медленно шли поезда. Поездка пассажирским поездом из Будапешта в Берегсас продолжалась в 1914 году десять часов, в 1917 году восемнадцать — двадцать, а в декабре 1918 года я находился в пути между Будапештом и Берегсасом целых двое суток. Больше половины дороги я проехал на крыше товарного вагона. Вскоре пришлось перебраться на другой, так как сломалась ось нашего вагона. Место это было, конечно, не совсем безопасное.

На крыше вагона нас было восемь человек — восемь демобилизованных солдат. Говорили, естественно, о политике. Сидевший рядом со мной гусарский фельдфебель прикрепился солдатским ремнем к чему-то вроде трубы, а я держался за его сапоги. Фельдфебель агитировал за объявление Венгрии колонией Англии.

— Без этого мы пропадем, подохнем с голоду, нас разорвут на куски! Если мы будем с Англией, у нас сразу же появятся деньги, одежда, обувь — все, все, и тогда не румыны, сербы и чехи захватят Венгрию, а мы захватим Сербию и Румынию.

— Венгры должны завоевать только одну страну, — сказал бородатый солдат, державшийся за мою левую ногу, — Венгрию!

— Венгрию хочешь завоевать, парень? — спросил фельдфебель. — А много ты выпил?

— Да, много — воды. Я хочу завоевать Венгрию. Мы должны отвоевать Венгрию — у графов и банкиров. Да!

— Вот что! — как-то неестественно засмеялся фельдфебель. — Ты наелся, значит, русских грибов? Ничего, тебя от них вырвет!

— Венгрию, — заговорил странно одетый солдат (на нем был матросский бушлат и артиллерийские сапоги), — могут спасти только два Д: Доллар и Демократия. Одним словом — Америка. Если Америка поставит нас на ноги…

— Кого она поставит? — орал бородатый солдат.

— Не торопись, брат, все равно опоздаешь! — сказал фельдфебель.

Во время спора неопределенные аргументы вскоре уступили место определенным угрозам. Но до драки дело дошло, только когда поезд был уже на берегсасской станции. Бородатый солдат хорошо рассчитанным ударом ноги отправил с крыши вагона вниз матроса в артиллерийских сапогах.

В Берегсасе я провел только несколько часов, потом поспешил в Мункач. Там был главный штаб. Жил я у портного Моргенштерна.

Это был очень худой человек, немного ниже меня ростом. Руки у него были такие изящные, как будто никогда не видели работы, а его бритое, узкое, темно-коричневое лицо скорее подходило бы какому-нибудь испанскому или итальянскому артисту, чем мункачскому портному. Говорил он очень медленно, низким, зычным голосом.

— Правительство Венгрии дало Подкарпатскому краю автономию. Мы живем теперь не в Подкарпатском крае, а в «Русской Крайне». Это хорошо. Потому что, пока венгерское правительство только обещает раздел земли, мы — на правах автономии — уже делим ее. Таким образом, мы добились того, что венгерский батрак — за русинскую автономию, а русинский помещик — против. Обстановка у нас немного сложная.

Больше всего меня поразило, с каким восторгом Моргенштерн говорил о Миколе. Я очень любил Миколу, но не считал его вождем трудящихся. Когда мы позднее встретились с ним, я понял Моргенштерна. Несколько недель революции сделали его совершенно зрелым, серьезным человеком. Говорил он мало, больше действовал. Он твердо знал, чего хочет, и делал то, что хотел.

— Венгерский министр земледелия протестует против «дикого раздела земли», — сказал он, когда мы с ним встретились впервые. — Значит, мы должны раздать землю быстрее. Вот когда графские земли будут розданы, тогда пусть протестует всякий, кому угодно!

Когда в январе 1919 года в Подкарпатский край спустились через Верецкий проход польские легионеры, Микола стоял во главе отрядов, выгнавших поляков. Из частей этих отрядов он организовал Красную гвардию.

Двадцать первого марта 1919 года Венгрия стала Советской республикой. Подкарпатские помещики, которые до этого были против автономии, так как хотели полностью спасти свои имения, сразу же сделались сторонниками автономии, чтобы спасти, по крайней мере, часть их.

«Отойти от Венгрии!» — было лозунгом венгерских помещиков.

А русинские, венгерские и еврейские батраки и лесорубы были сейчас за Венгрию — за Советскую Венгрию.

Поздно вечером 21 марта мы получили адресованную на имя Моргенштерна телеграмму, в которой нам сообщали, что Коммунистическая партия Венгрии объединилась с Венгерской социал-демократической партией и пролетариат взял власть в свои руки.

Когда пришла телеграмма, меня не было дома. Я делал доклад против социал-демократов в деревне Варпаланка.

Возвращаясь поздно вечером домой, в Мункач, я заметил на улицах оживление. Я не знал, что случилось, но чувствовал, что произошло что-то необыкновенное.

На квартире Моргенштерна меня ожидала записка:

«Приходи тотчас же в городскую ратушу».

В той самой комнате городской ратуши, где недавно еще сидел городской голова, спорили Фоти и Моргенштерн. Они горячились, разговаривали почти как враги. Вокруг них стояли представители профессиональных союзов Мункача.

— Что случилось, товарищи?