Бела Иллеш - Избранное

Троих «бандитов» нашли мертвыми. Четвертого, Миколу Петрушовича, захватили живым. Пятого искали напрасно.

Микола Петрушевич лежал без памяти на берегу Тисы. Из его трех ран текла кровь. Голова и туловище находились на песке, ноги — в воде. К великой радости наменьских и тарпинских кулаков, он еще дышал. Увидев, что кулаки хотят спасти красногвардейца, один из румынских жандармов с такой силой ударил ногой наменьского кулака Томпу, что тот упал навзничь.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки.

Чешский солдат, поднявший уже винтовку, чтобы разбить голову раненому, отслужил когда-то так же, как и Томпа, четыре года в австрийской армии. Он инстинктивно повиновался австрийской команде. Когда минутное замешательство прошло, Томпа встал и протянул румынскому солдату свой украшенный бантиками кисет. Кроме него, пожертвовали своими кисетами еще три кулака и этим спасли жизнь Миколы Петрушевича.

К утру все убитые были убраны. Сняв с них одежду и башмаки, их всех одного за другим бросили в Тису. Таким способом чехи и румыны «похоронили» за один час около двух тысяч русинских красногвардейцев. Убитых же чешских и румынских солдат рано утром опустили в братскую могилу. По приказу Пари с похоронами очень торопились. После бурной ночи наступил день Первого мая.

Быстро добив раненых и убрав мертвых, чешские солдаты немедленно принялись за украшение полуразрушенной деревни. Украсили ее французскими и чехословацкими трехцветными флагами и красными знаменами. Так приказал председатель Совета министров Чехословацкой республики.

Премьер Тусар, посылая чешских и словацких солдат против Венгерской Советской республики, подчеркивал, что война ведется за настоящий социализм против «восточного» большевизма. Для того чтобы продемонстрировать эту свою точку зрения, правительство распорядилось, чтобы вся страна, а также и борющаяся за «настоящую» демократию армия отпраздновала день международной солидарности — Первое мая. На фронт выехали агитаторы.

— Хрен редьки не слаще! — говорили, глубоко вздыхая и громко ругаясь, наменьские и тарпинские кулаки, увидев в руках чешских солдат красные знамена.

Староста Варади, в уцелевший каким-то чудом дом которого поместили раненого Миколу Петрушевича, собственноручно сорвал водруженное на крышу дома красное знамя. Чешские солдаты задержали скверно ругавшегося старого крестьянина и повели под конвоем в здание школы, где помещался штаб.

Илона Варади побежала к Кавашши. Графский управляющий ущипнул щечку молодой женщины, но Варади отпустить отказался.

— Значит, и чехи такие же свиньи? Опять то же самое? Значит, и они такие же безбожные разбойники-большевики? — кричала Илона Варади.

— Брось политику, дочь! И главное — не ори. Твой отец дурак и потому заслужил это.

— Но…

— Никаких «но», — перебил ее сердито Кавашши. — Перед таким красным флагом, вывесить который велел французский генерал, я всегда снимаю шляпу и другим рекомендую делать то же самое.

Когда Илона рассказала охранявшим Миколу кулакам, что ей сказал Кавашши, кулаки, в злобе на графского управляющего и на чехов, тотчас же хотели покончить со своим пленником. Жизнь Миколы снова спас Томпа.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки и, заслонив своим телом лежавшего на полу раненого, стал поучать остальных: — Если собаку выменяли на пса, то мы должны беречь этого мерзавца как зеницу ока. Тогда он может нам пригодиться. Если же управляющий Кавашши — а я так думаю — уважает этот красный флаг потому, что он — не настоящий красный флаг…

— Есть! — крикнул, ударив себя по лбу, кулак Шимончич, служивший четыре года на войне санитаром. — Я уже все знаю! Для того чтобы солдаты не заболевали настоящим тифом, от которого они могут умереть, им прививают какой-то слабый, безвредный тиф, который защищает от настоящего. Так же обстоит дело, наверное, и с этим чешским красным флагом. Его дают в руки солдат, чтобы они не тянулись за настоящим…

— Так и есть! — крикнул Томпа. — Давайте выпьем! А этого мерзавца, — он указал на Миколу, — я потом повешу собственными руками на красном флаге.

— Но сначала немного погладим его, — сказал Шимончич.

— Пей, брат, ней!

Кулаки пили и пели:

Берег Тисы был занят румынами, которые изредка открывали пулеметный огонь по залегшим на другом берегу красным аванпостам. Румыны стреляли только для виду, вреда своему противнику они не причиняли. Красные же берегли боевые припасы и не отвечали на огонь.

Генерал Пари с тяжелым сердцем распорядился о праздновании Первого мая.

— С военной точки зрения — это легкомыслие, а с политической — просто отвратительная игра, — сказал он.

С приказом Тусара он, разумеется, не считался. Когда один из чешских полковников сослался на приказ премьера, Пари прямо высказал свое мнение:

— Премьер Тусар имеет право приказывать — этого оспаривать я не стану. Он приказывает; кто хочет, будет его слушать, а я не хочу. Господин полковник, я служил когда-то в Марокко. Марокканский султан тоже имел право приказывать. А спросите: кто ему повиновался?

То, что в Намени все же отпраздновали Первое мая, было заслугой Эрне Седлячека. Именно он умудрился заставить Пари отдать такое распоряжение. Потому что Седлячек, после получасового знакомства с генералом Пари, научился обращаться с ним лучше, чем кто бы то ни было другой в Чехословацкой республике. А между тем Седлячек был не французом, а чехом, и не военным, а коммивояжером по продаже пива и — чего он никогда не упускал добавить — политиком. Это был курносый, рыжий господин лет около сорока, с веснушчатым лицом и небольшим брюшком. Одежда его была постоянно пропитана запахом пива и сигар. С 1910 года он числился секретарем брюннской организации и членом центрального комитета союза торговых служащих, считался неплохим агитатором, умевшим прекрасно маневрировать. Председатель центрального комитета союза торговых служащих Клейн немного ревновал к Седлячеку. Поэтому, когда началась мировая война и военное министерство предоставило профессиональным союзам возможность освободить от военной службы незаменимых для них руководителей, Клейн, при составлении списков, о Седлячеке забыл. Седлячека взяли в солдаты, и всю войну он служил фельдфебелем в санитарном поезде.

Когда война кончилась и Чехия сделалась республикой, а несколько чешских правых социал-демократов — министрами, о демобилизованном фельдфебеле забыли все. Чтобы вынудить руководителей социал-демократии заметить его, Седлячек начал на каждом шагу критиковать министров-социалистов. Его жена, торговавшая во время войны продуктами питания и собравшая немного денег, тщетно упрекала демобилизованного фельдфебеля: