Бела Иллеш - Избранное

Мать сразу уложила меня в постель и вызвала нашего домашнего врача — дядю Федака, то есть доктора Иштвана Федака Старшего. Он даже летом носил длинный черный сюртук и источал крепкий дух сливовицы и табака. Прежде чем прослушать мои легкие, он вытащил из кармана два куска жженого сахара, пропахших табаком, один положил мне в рот, другой сунул мне в руку. (Нынче, докуривая свои, видимо, уже последние трубки, я часто думаю, что к курению меня приучил, собственно, жженый сахар дядюшки Федака).

Итак, прослушав меня, доктор долго беседовал с моей матушкой о дороговизне, о плохой погоде (то много дождей, то мало), потом принялся клясть все на свете. «Мир — что наша речка Верке, — говорил он. — В этой речке, как известно, течение медленное, вода в ней стоячая и воняет. То же самое и в мире».

Через четверть часа он наконец вспомнил обо мне.

— Этот мальчик совсем здоров, — сказал он. — Беда только в том, что у него слишком мягкое сердце.

Моя бедная мамочка побледнела: она почему-то связала этот диагноз с болезнью, которая в просторечии называется «размягчение мозгов».

— И это очень опасно, доктор? — спросила она по-немецки, чтобы я не понял.

— Нет, что вы! Это вовсе не опасно! — ответил он по-венгерски. — Даже полезно. Мальчик будет сторониться драк. Уверен, что он никогда не пойдет в солдаты.

— Слава тебе господи! — воскликнула радостно моя мамочка и чуть не бросилась целовать руку дяди Федака.

Вся эта история пришла мне в голову неспроста, а благодаря новой встрече с графиней Герминой. После освобождения вдовая графиня посетила меня в сопровождении графини Сапари. Тогда внешне она казалась на добрых двадцать лет моложе меня. Графиня обратилась ко мне с маленькою просьбой: не могу ли я, учитывая заслуги ее покойного отца, походатайствовать о возвращении ей имения размером более чем в тысячу шестьсот хольдов?

Прошло еще много лет, и вот я снова встретил Гермину. Я подыскивал себе квартиру и получил адрес, где якобы пустует жилплощадь. Звоню привратнице, смотрю — открывает графиня Гермина. Я сразу ее узнал, хотя теперь она выглядела на добрых десять лет старше меня. Она меня не узнала. Не знаю, почему, она поблагодарила меня по-немецки за двадцать форинтов, которые я сунул ей за исчерпывающую информацию на мой вопрос о свободной квартире:

— Какая квартира, помилуйте! — промолвила она. — Теперь никаких квартир нет и не будет до тех пор, пока… — Она не докончила свою мысль. Лишь осенила себя крестным знамением.

Я не удержался и чуть не выдал себя, сказав:

— А бедный дядя Федак еще жаловался, что дела в мире идут чрезвычайно медленно…

С Ади мне посчастливилось поговорить всего лишь однажды. Спустя пять минут после нашего разговора он, наверное, начисто забыл о моем существовании. Это так же верно, как то, что я никогда не забуду восхитительно-пьянящие сорок — сорок пять минут, которые он посвятил мне. Разумеется, я запомнил эту встречу вовсе не потому, что говорил лишь я, а Ади только слушал.

Встреча эта была для меня совершенно неожиданной. Для Ади тоже. Итак, в 1915 году, в конце октября или в начале ноября, мы с Нандором Штейнфельдом пошли в Национальный театр. Нандор был секретарем Ади и самым лучшим, самым верным и преданным моим другом. После театра мы заглянули в кафе «Нью-Йорк», ни на мгновение не предполагая, что можем там встретиться с Ади. По-моему, Ади очень редко туда захаживал. Но в тот именно вечер (на мое величайшее счастье) он был там и в одиночестве сидел за малюсеньким столиком на антресолях. Перед ним лежала стопка бумаги. Возможно, он что-то кончил писать, а может быть, только собирался. Выглядел он усталым, то ли был сонный, то ли слегка под хмельком. Казалось даже, что он дремал. Заметив Пандора, он подозвал его, а тот, схватив меня за руку, почти силком, как мальчишку, поволок за собой.

— Сейчас я тебя ему представлю, — прошептал он мне на ухо.

— Позволь представить тебе моего хорошего друга, начинающего писателя Белу Иллеша.

Ади взглянул на меня. У него были огромные, очень темные и вместе с тем светящиеся прекрасные глаза.

— Садитесь… Поужинаете? — спросил он, когда мы сели.

Коротко поколебавшись, мы заказали две порции «капуцина». Ади достал сигарету из верхнего кармашка жилета и протянул ее мне.

— Кури!

Я закурил, а он еще раз внимательно поглядел на меня и решительно сказал:

— Ну, говори!

Меня немного озадачило такое обращение, — до сих пор не знаю, о чем я должен был ему рассказать. О себе ли (о том, почему считаю себя начинающим писателем) или о своих творческих планах (как предполагаю стать известным). Однако от смущения, а возможно, благодаря инстинктивной хитрости я начал рассказывать о вещах куда более интересных, чем моя собственная персона: о своем родимом крае — Подкарпатье, о тамошних сложных и печальных национальных, экономических, культурных и политических отношениях. Ади то и дело вскидывал на меня глаза, а затем снова опускал веки. Тогда я машинально умерял свой пыл и понижал голос, ибо мне казалось, что мой собеседник засыпает и я могу его разбудить. Близость Ади словно гипнотизировала меня (ведь это был сам Ади, а он для молодежи моего поколения значил больше, чем сам господь бог!); я не узнавал собственного голоса и с величайшим удивлением слышал от самого себя такие мудрствования, на которые прежде никогда не был способен. Причем, к собственному изумлению, я так удачно и метко формулировал свои неожиданные мысли, как никогда раньше. После моего десятиминутного монолога Ади спросил мое имя. Спустя еще полчаса произнес:

— Довольно! Давай сюда твою рукопись!

Оказывается, Ади видел человека насквозь, как рентгенолог. Во внутреннем кармане моего пиджака действительно притаилась рукопись, готовая броситься в бой. Стоящая это была рукопись или нет — я уже не помню. Впрочем, желающие могут заглянуть в январский номер журнала «Нюгат» за 1916 год. Именно там и появился на свет мой первый печатный труд.

— Давай сюда твою рукопись!

Сердце мое колотилось и руки дрожали, когда я повиновался. Ади даже не подумал взглянуть на мое сочинение, а, переспросив мое имя, написал на последней странице рекомендацию к Эрне Ошвату [41] Ошват Эрне (1877–1929) — один из редакторов известного в начале века прогрессивного журнала «Нюгат». . В ней он назвал меня «молодым талантливым писателем».

— Отнеси Ошвату, — произнес он, передавая мне рукопись, неожиданно приобретшую вес и ценность. — А теперь, ребята, оставьте меня! За ваш кофе я заплачу.