Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

Ох, нелегкое, оказывается, дело заново собрать и спустить обсадную колонну! Но когда приехала перфораторная бригада простреливать низ этой колонны, где надеялись встретить песчаник, пропитанный нефтью, разведчики окончательно потеряли покой.

— А ежели покрепче стукнешь? — спросил Ярулла техника, который заряжал перфоратор.

— Тогда рванет! Тебя может пополам перерезать, от нас только брызги полетят.

— Не больно хорошо. Да!

Ярулла отступил, продолжая с интересом наблюдать, как начальник взрывного отряда осторожно вводил под круглые отверстия в трубе перфоратора конусообразные заряды. Может быть, товарищи преувеличивают опасность для пущей важности, но все-таки… взрывчатка. Не остался бы сиротой Равиль Низамов.

Однако уходить домой не хотелось. Вдруг из первых же пробоин, выплюнув пустой перфоратор, взметнется грозная, но желанная струя нефти, заплещет, зашумит на всю окрестность? Вот бы! В расчете на такую возможность над скважиной заранее установили задвижку — если ударит фонтан, Ярулла сразу бросится закрывать ее. Стреляют на глубине около тысячи метров, и звуки доносятся слабо. Долгая песня получается.

Буровики ходили теперь вокруг вышки, забыв об отдыхе; изнывая от беспокойства, заглядывали в горло скважины.

— Отойдите, ради Христа! — сурово просил техник.

Семен Тризна помогал начальнику отряда вести учет взрывов; то и дело наведывались Дронов и Груздев — все были взбудоражены.

Прислушиваясь к вою октябрьского ветра, зло толкавшего вышку, отчего она вздрагивала своими мощными деревянными ребрами сверху донизу, Ярулла топтался то на пустом «подсвечнике», то на помосте. Дома Наджия, наверно, сварила суп, заправленный картошкой или лапшой (хорошо бы похлебать горячего!), но разве можно уйти?

— Плохо работают эти штуки! — с досадой сказал Джабар Семену Тризне, отмечавшему расстояние между прострелами на черном мокром кабеле, который, разбрызгивая раствор, шел из скважины на лебедку. — Опять осечка одним патроном. Сдохнешь, пока дождешься результатов!

И на второй и на третий день дело шло так же (в ночное время работать со взрывчаткой не разрешалось), поднимается и опускается перфоратор, стреляют, стреляют — изрешетили, наверно, весь низ колонны, а толку нет!

«Ну как вовсе не будет нефти? Тогда забирай жену и сынишку и кати куда хочешь», — думал Ярулла. Вздремнув дома с часок, он снова бежал к буровой, смотрел на чужую работу, прислушивался к разговору Семена Тризны и Дронова:

— При выстреле перфоратора возникает давление воздушной струи в тысячи атмосфер…

Что за сила тысяча атмосфер? Все равно, что шестьсот миллионов лет — возраст, который Сенька приписывает здешним породам! Любит поговорить Сенька-начальник, но и до работы охоч, хотя сейчас здесь для него настоящего дела нет. А он тоже словно прикован к буровой и до того извелся от ожидания, что Ярулле хочется сказать: «Иди-ка ты домой! Поспи маленько, а то заткнешь заряд не тем концом, либо головку у него отломишь — и натворишь чудес! Потерпим лишний день, а то как бы скважину не испортить!»

Но Ярулла только думает так, а сам опять заглядывает в широкую горловину колонны: глинистый раствор, заполняющий ее почти до краев, стоит спокойно. Вот оказия!

Даже появление Зарифы на помосте вышки не согнало отрешенного выражения с его лица. Да и она не очень оживилась при встрече, наоборот, строго посмотрела: дескать, беретесь за дело, а толком выполнить не умеете.

— Неужели и этот объекыт придется списывать со счета? — щегольнув знанием русского языка, спросила она Тризну.

Семен с досадой, молчком отмахнулся, что было совсем не в его характере.

Молодые степняки уже знали: капризна нефть слоя карбона, а прострел колонны — полдела; поэтому решили помочь скважине «раздышаться», откачав из нее весь глинистый раствор. Неизвестно, сколько времени будет работать сваб-поршень, прежде чем пласт откликнется на усилия людей, но чем больше светлел раствор, тем мрачнее становились лица буровиков.

— Откачиваем ее, как утопленника! — горько пошутил Алексей Груздев, теряя надежду и стараясь превозмочь общий упадок духа.

Наконец мутноватая, липкая на ощупь жидкость сменилась горько-соленой водой, которая шла вместо нефти из простреленного пласта. При подъеме сваба соленые брызги так и взлетали, обдавая подавленно молчавших разведчиков.

Джабар Самедов вытер лицо тяжелой рукой, облизал губы и зло сплюнул.

— Нечего сказать, отплатила нам скважина за труды! Это наш пот из нее брызжет!

Новая неудача на буровой оглушила, привела в отчаяние Алексея Груздева. Он так и написал в Москву Сошкину: «Произошла у нас форменная катастрофа».

А тут еще страшная беда — заболела Елена. Странная хворь подкосила ее, и ни сама она, ни терапевт сельской больницы не смогли поставить диагноз. Первое время она еще перемогалась, ездила на вызовы в ночную пору, продолжая работать, несмотря на уговоры друзей и мужа.

— Дорогая, тебе хоть немножко лучше? — Алексей сел на табурет возле узкой больничной койки, взял руку жены, всмотрелся в глаза, утратившие блеск и живую теплоту. — Где ты, Аленушка-а?

— Я слышу. — Она очнулась и даже попыталась улыбнуться. — Плохо мне. Больно… Каждый суставчик ноет. Вот нога… — Елена обеими руками с усилием потянула на себя одеяло, обнажив маленькую ногу с высоким подъемом. — Так болит — терпеть невозможно.

Он провел ладонью по стопе, задержал в горсти холодные пальцы.

— Грелочку положить?

Женщина покачала головой, посмотрела искоса, не то боязливо, не то враждебно.

— Легче не будет…

— Это пройдет, не расстраивайся, — с тяжелым смятением в душе сказал он. — Поедем в Уфу. Там, в городской больнице…

— Нет, не хочу! Здесь я хоть изредка вижу тебя, а там умру в одиночестве. Ты не сможешь приезжать в Уфу: работа на позволит. Забудешь… — Голос Елены задрожал. — Я подурнела теперь, а ты так молод!

— Ну, что за выдумки! — с тоской и страданием вырвалось у Алексея.

Елена почувствовала, как ему тяжко, попросила спокойнее:

— Причеши меня.

Он расплел ее косы, расчесал их и с минуту смотрел, как лежала она, побледневшая, утопая в черной массе волос, которые, спадая с подушки, касались пола.

— Страшная стала, да? Я бы сама, но болят руки. Зарифа и Танечка причесали меня вчера, а ночь была такая тяжелая, и я опять растрепалась.

Алексей не ответил: тугой ком стоял в его горле, молча прижал к лицу волнистые пряди волос, ощутив их родной запах, смешанный с запахом лекарств, и начал старательно заплетать косы, не обращая внимания на сочувственно-завистливые взгляды соседок жены по палате, — поглощенные своим горем, они оба не замечали никого вокруг.