Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Любовь, вероятно, самое красивое и сильное чувство, а в нашем обществе она должна быть еще прекрасней, потому что у нас нет узкого, личного счастья, — заговорила Надя, по-прежнему вглядываясь в зеленый сумрак, где желтели звездочки цветов и слышно было смутное жужжание пчел. — Советский человек находит радость в работе, и у него непременно должна возникнуть потребность разделить эту радость с дорогим существом. Не знаю, что лучше — труд по душе или взаимная любовь? Но если они сливаются, то, наверное, это и есть настоящее счастье.

Полина глянула искоса, нетерпеливым движением сжала руки.

— Но ведь и раньше говорилось: «Горе и радость — все пополам».

— То совсем другое. Я читала в журнале «Америка», как одна большая дружная семья открыла магазин, или о враче, который купил себе частную практику, или о разбогатевших фермерах. У них жены — помощницы мужей, и детей много. Будто бы хорошо, но все, все сосредоточено только на благополучии собственной семьи. Я не хотела бы такой ограниченной жизни. Ни за что! Даже во сне!

Полина невесело рассмеялась. Надя посмотрела на нее удивленно, но продолжала с горячностью:

— Вы сами спрашиваете! У меня нет своего опыта, и я говорю о том, что вижу у других, по книгам сужу. Мне, например, непонятен идеал счастья, который Гончаров увидел в союзе Ольги и Штольца. Я не верю в него. Мне кажется, Ольга была бы счастливее даже с безвольным ленивцем Обломовым. Тут она, по крайней мере, боролась бы за человека, чтобы он не опускался. А со Штольцем? Одни возвышенные разговоры!

— А для себя чего ты хочешь?

— Хочу любви такой, которая окрыляла бы меня и дома и в обществе. Но чтобы прежде всего я чувствовала себя духовно богатым человеком, а уж потом женой и матерью. Мне кажется, без этого нельзя сохранить сердечную привязанность и по-настоящему воспитать своих детей.

— Все совместить трудно. Есть масса мелочей, из которых складывается быт.

— Быт — да. Но его надо наладить силами коллектива, государства. А пока многое зависит от нас самих. У меня уже есть живой пример.

— Кто это? — насмешливо и ласково спросила Полина.

— Москвичка Мария Пушкарева. Помните, в «Огоньке» был снимок: коридор в квартире, вереница калош вдоль стены — от самых маленьких до больших, и мальчик, несущий на место свои калошки. Подпись: «Нас у мамы много». Полная квартира ребят (их около дюжины), но образцовый порядок. А мама моложавая, миловидная, работает инженером, как и ее муж, и нянек никогда не было. Я написала этой женщине и получила от нее письмо. Теперь знаю, в чем секрет.

— В чем же?

— В том, что Мария Пушкарева работает на производстве, в том, что она никогда не ссорится с мужем, и дети их уважают. Для счастья надо не только любить, но и гордиться любимым человеком. И конечно, любовь должна быть одна на всю жизнь!

— Раз и навсегда данная? Вроде нержавеющей стали? — Пучкова угрюмо усмехнулась, но сразу плотно сжала губы, и только в прищуре глаз затаилась едкая, болезненная усмешечка. — Вот так напичкают нашу сестру всякими ортодоксальными истинами, а потом мы столкнемся с действительностью — и ай-ай, как больно! Ну, а если попадется негодяй, ты тоже будешь любить его до могилы?

— Почему негодяй? — возмутилась Надя. — Я никогда не полюблю такого! — Ей представился Ахмадша, снова обретенный друг детства, и сердце ее радостно забилось. — Мне кажется, я не ошибусь в выборе.

— Дай бог! Но имей в виду: когда начинаешь строить семью только с розовыми надеждами, то очень трудно потом переживать разочарования. Иные и так смотрят: если чувство дается раз и навсегда, зачем его беречь? Никуда оно не денется. Значит, можно топтать его и о стенку бросать. Мое! Вечное! А глядь, и не осталось ничего. Я по-другому поступала: в хорошее верила, как и ты. Оно и было смолоду…

— Любовь?

— Да, безоглядная, чистая, радостная. — Машинально зацепив пальцами конец шпагата, свесившийся из кармана спецовки, Полина завязала на нем узелок, другой, третий; и потом все развязывала и завязывала их, подлаживаясь к темпу своего рассказа. — Мы в Воронеже жили. Отец заведовал пунктом «Заготзерно». Свой домик имели с садом и, конечно, с парадным. И «зало» и пианино: мы, пятеро девчонок, все бренчали понемножку. Куры, гуси, утки, амбар во дворе, словом, дом — полная чаша. Зажиточные обыватели нэповских времен. У матери гимназическое образование, большая амбиция и самодурство порядочное. Мне едва шестнадцать исполнилось, а она просватать меня норовила. Жених — правда, перестарок, вдовый бухгалтер бывшей городской управы — приезжал на извозчике, конфеты, букеты подносил. У него тоже свой дом. Мать уже обручение готовила. И в это время встретила я на катке парнишку. Звали его Вася. Рослый, кудрявый, будто баранчик, лицо чистое. Раз поговорили, другой… Я барышня, семилетку кончала, ходила в горжетке с муфтой, в ботинках высоких с меховой опушкой и собой была смазливенькая. — Пучкова быстро-быстро завязала с пяток узелков и тут же, развязывая их, исподлобья взглянула в напряженное лицо Нади. — Все проходит, а красота стирается так, что и мать родная не узнает. Одним словом, полюбили мы с Васей друг друга, в разлуке дышать не могли. На бухгалтера я глядеть не хотела. Пусть он каждый воскресный день в новом костюме, пусть с букетами оранжерейными, с шоколадами! Мне куда дороже, когда Вася принесет пакетик леденцов или сирени где-нибудь наломает. Все бы хорошо, да маменька узнала, навела справки — и на дыбы! Мать у Васи — прачка, отец — алкоголик. Избенка своя на окраине, и в ней хоть шаром покати: голый стол, куча соломы в углу. Ни одной табуретки. А сестер и братьев семь душ. Говорит мне мама, она верующая была: «Прокляну!» — «За что?» — спрашиваю. «С нищим, с голодранцем спуталась! За кудрями погналась! Ничего у него нет, кроме кудрей. И грамоты всего три класса». — «Он молодой, выучится». — «Поженитесь, дети пойдут, не до учения будет». — «Я ему помогу». — «Дура ты, дура! И ему не поможешь, и себя утопишь». — «Тонуть, так вместе». — «Зачем тебе тонуть? Порядочный человек сватается, с большим окладом, с хорошим домом. Как барыня жить будешь». — «Не хочу жить барыней! Дом мы с Васей сами и наживем, если захотим, а таких кудрей твоему бухгалтеру вовек не нажить».

Так с год тянулось. Зимой ходили мы с Васей на каток, на танцы в клуб, летом в городском саду гуляли. И носил он одну и ту же рубашку, и всегда она у него была влажная. Сколько раз я хотела спросить: «Что ты, Вася, потеешь так сильно? Почему у тебя рубашка сырая?» Но стеснялась, а когда привыкла к нему, все-таки спросила. И он мне сказал: «Это потому, Полечка, что у меня только одна рубашка. Я на вокзале грузчиком работаю. Прибегу домой, мама постирает мне ее, сразу утюгом погладит — посушит. Вот она и влажная».