Владислав Николаев - Мальчишник

Червей везли в плоском фанерном ящике с выдвижной крышкой, в которой для вентиляции были просверлены дырки. Почти на каждой станции выносили их из вагона прогулять и проветрить, в пути подкармливали калорийным остуженным бульоном из ресторана, на «Метеоре» тоже не томили в закрытой духоте — держали на палубе, неся возле них дежурство. Главный расточал на червей столько душевной нежности, что обрати он ее на людей, не было бы приятнее человека на всем белом свете.

— Без удочки и червячка не видать тебе хариуса как своих ушей, — отнюдь не соболезнующе подначивал он меня. — И не вырежешь хорошей удочки в тех местах: лес заморенный, придавленный стужей.

Я помалкивал, а про себя думал: посмотрим, посмотрим… По пути в верховье я довольно успешно ловил спиннингом щук, уверенно шел даже в лидерах, покуда Многостаночник из черной омутины, подарившей мне уже несколько маломерок, не вытянул раз за разом не щук даже, а трех мшеголовых, с разверстыми пастями страшных крокодилов, каждый из которых за метр в длину вымахал. Вот так Многостаночник! Дотоле не поймавший ни одной рыбины, враз перекрыл все мои рекорды. Одному ему добыча была не под силу; через жаберные крышки мы вздели крокодилов на толстую палку и, взвалив концы палки на плечи, потащили вдвоем. От собственной тяжести звери удлинились еще боле и влачились хвостами по траве, по пересыпающейся хрустящей гальке и серому платиновому песочку.

На Кокпеле я переоснастил спиннинг на хариуса. Вместо толстой, канатодюжей лески намотал на катушку тоненькую, малозаметную. В полутора метрах от конца лески привязал к ней вырезанную из белого пенопласта и залитую для утяжеления свинцом грушевидной формы закидушку, а к самому концу — трехжальный якорек-мушку из собственного волоса, красных и синих ниток мулине и тоненькой полоски воздушно-пористого пенопласта, предназначенного держать мушку на плаву, как бы она ни намокла. Закидушка одновременно служила и грузом, не хуже блесны увлекавшим при броске леску на любое посильное расстояние, и опознавательным знаком на воде, указывавшим, где надо искать глазами мушку, где ждать своего хариуса.

Чтобы сколько-то взять из прибрежной рыбы до того, как распугаю ее, первый заброс сделал не далее, чем сделал бы удочкой.

Тотчас рука, державшая спиннинг, услышала сильный удар. Натянувшись струной, леска заходила вправо и влево, со звоном рассекая белопенные космы.

Как лев, бился хариус — бесстрашно и самоотверженно. Круто изогнувшись, выбрасывался в воздух, надеясь, верно, таким способом освободиться от коварного крючка, заныривал вглубь, вставал поперек струи, чтобы удесятерить сопротивление. Но силы были неравные.

Вытащенный на сырой низкий берег, он продолжал борьбу еще яростнее. Спиною вверх, будто на проворных лапах, стремительно и изворотливо метался между каменюг по лужам и никак не давался в руки. Крючок вдруг отцепился, отпал, и по проточной родниковой струйке хариус сиганул к шумевшей рядом реке. Еще миг, и мог бы праздновать в ямине освобождение. Но у самой кромки речной воды струйку перегораживал широкий необкатанный камень, и пленник с разбегу ударился в него головой. Потеряв остатки разума, он не вильнул вправо или влево, где ждало спасение, а сделал еще одну безнадежную попытку пробиться напролом. Тут-то я и схватил его в руки, прохладного, запаленно дышавшего, с выпученными от страха глазами — даже белки выкатились. Подобный страх прежде я видел только в человеческих глазах. Я поспешно сунул хариуса в рюкзак и больше в глаза рыбам уже не заглядывал.

Как и ожидал, напуганная шумом боя рыба вскоре отошла от переката на широкий спокойный плес. Однако увлекаемая утяжеленной закидушкой яркая зазывная мушка доставала их и там — в тридцати и сорока метрах.

Из разных мест и хариусы вытаскивались разные, не похожие друг на друга. Те, что извлекал из-под замшелых камней на перекате, были с темно-зелеными, цвета водорослей, спинами и смуглыми золотистыми брюшками, а те, что брал со светлого плеса, спины имели серые, а брюшки белые, бока — в сиреневых продольных полосах. В свое время, едва познакомившись с хариусом, эту неединообразную расцветку я объяснял принадлежностью к разным стаям. И только позже открыл в хариусе удивительную способность в считанные минуты менять окраску, в зависимости от цвета воды и цвета камней, песков, над которыми он стоит либо плавает. Даже окраска берегов отбрасывает свой отблеск на его кольчужное одеяние. Однажды, не имея при себе ни мешка, ни кукана, пойманных рыб я отпускал, как в садок, в маленькую лужу на берегу, жемчужно осветленную со дна кварцевым песком, отпускал их с темными спинами и дымно-серыми боками, а через полчаса извлек неузнаваемо белыми — что тебе гренландские альбиносы.

Подойдя к рюкзаку с очередной добычей, я увидел: парочка измазанных пузырившейся окровавленной пеной рыбин выскользнула из него и, шевеля из последних сил хвостами и жабрами, пыталась упрыгать по камням в воду. Я их, конечно, водворил обратно. Потом ухватился за зев рюкзака, чтобы утряхнуть всю рыбу поглубже на дно, и понял: довольно!

На червячка мужики наловили в среднем по десятку на брата, Максимыч чуть поболе, я же выложил в общую кучу для разделки сорок два хариуса. Так стоило ли вкладывать столько заботы и нежности в полудохлых червячков?

Как-то в больнице в часы просветления прочитал я книжку, по которой не оставалось уже на земле никакой живости: ни рыб, ни птицы, ни зверя, оставались только люди-добытчики, алчные и неразумные. Отправляясь на Полярный Урал, я верил и не верил ей. Мало ли что могло произойти за долгие годы недужья. Не требовавшая особых усилий, в микроскопических дозах усваиваемая житейская информация тоже была неутешительной. Вздорожали меха. Вовсе перевелась в магазинах пресноводная рыбка. Знать, исчезла она в озерах, исчезла в Оби, где некогда своими глазами впитывал я настоящие рыбьи пиршества — многокилометровые сети, в каждой ячее которых, серебрясь на солнце драгоценными слитками, трепетали нельмы, муксуны, щокуры, сырки…

Познакомившись в Усть-Войкаре с бойким на язык Николаем, на поясе которого болтался эмалевый клык убитого им медведя, я набросился на него с расспросами: есть ли в Оби рыба? И какая? И сколько? И почему он дома, а не в лодке-казанке? Ведь путина идет.

— Куда она подевается, рыба-то? — удивившись моим вопросам, снисходительно, как несмышленому ребенку, отвечал-растолковывал Николай. — Все есть. И голубая нельма. И золотоперый муксун, и светлобокий щокур. И сырок — ни то ни се. А от щуки спасу нет. Щука — не рыба. Выбрасываем ее из сетей обратно в воду… С водой вам повезло. Большая вода в сору стоит, и можно перебросить вас через него на лодках. Но только вода спадет и войдет в законное русло — на лодке и не сунься туда. Сразу куски рыбы полетят из-под винта, точно из мясорубки. Как в бочке в ту пору ее в сору: одна на другой, одна на другой… Почему, спрашиваешь, дома я? Третий день стоят сетки в реке, переполненные рыбой, а приемка с рыбозавода — будь она неладная! — не появляется. На берег ведь не вытащишь улов — враз протухнет, а в холодной воде какое-то время терпит.