Рустам Валеев - Родня

— Запустили мы сад. Малина заросла, викторию не разрежали. И домик протекает, и ограды нет. — Она вздохнула. — Ты вон прошлым летом и носа туда не казала, а мне одной тяжеленько, да и времени не хватает. Давай-ка, дочь, продадим сад.

Аля, как ошпаренная, вскочила с места.

— Ты что-о! — воскликнула она, становясь напротив мамы. — Ты вспомни, ты только вспомни… господи, и как у тебя язык повернулся сказать такое? Как мы грядки копали, как домик строили, ездили за саженцами… вспомни, вспомни! — В конце концов она так разволновалась, что не удержала слез и ушла к себе в комнату.

Ей было очень обидно. Она лежала в темноте и вспоминала, как впервые они поехали на девятый километр, где им нарезали участок. Место было дивное — вокруг березовые колки, а некоторые домики так прямо под березами стояли. Они полдня бродили по этим перелескам, потом сели посреди своего участка на молодую травку и пообедали тем, что прихватили с собой в узелочке.

А вечером все бараковские собрались на кухне, слушали маму и завидовали ей. И много непонятных слов звучало, от которых смутно как бы пахло деревенским житьем, деревенскими заботами. Тут же многие воодушевились приобрести свои участки, а пока решили помочь им с мамой. На стройке мама выписала кой-какой лес, гвозди, толь, и весь май вместе с соседями строили домик. У знакомого першинского садовода купили кусты смородины, вишни, малины. Потом викторию посадили. Копали погреб. Воду носили ведрами из каменоломни — там была студеная мутноватая вода.

Самое интересное было, когда поспела виктория. «Неси тарелку!» — кричит, бывало, мама. И Аля бежит с тарелкой. Не успела оглянуться, а тарелка полная. Они тут же и съели все ягоды. Опять стали собирать — и опять полная тарелка. Тогда Аля с кастрюлей прибежала. В общем, они набрали тогда полную кастрюлю, две большие тарелки, и сами, конечно, наелись до отвала. Рады были несказанно! Позже они купили капроновый тазик и в тазике возили домой викторию, ставили на кухне — угощайтесь все, кто хочет!

Скоро провели воду на участок, и в саду они поставили огромный железный бак. В том баке, помнится, Илюшка пробовал купаться. Вот было хохоту!

Сад был их счастливым приобретением, он красил их жизнь, он объединял их с матерью, как ничто, может быть, другое. Аля и сейчас гордилась садом. Как это приятно было говорить: у нас есть сад. Или: у нас есть дача.

Сейчас все чаще говорят: дача. Нет, нет, сад продавать нельзя! Она, вот только потеплеет, сразу же поедет на девятый километр и наведет там порядок, и будет все лето ездить, пропалывать, поливать, а осенью достанет саженцев и посадит новые кусты. Она просто не позволит продать их сад.

Но мать, кажется, была непреклонна. Настойчиво, угрюмовато она повторяла:

— Надо продать сад. Запустили, запустили… — Страстные возражения Али как будто бы не задевали ее.

— Ну, погоди! — вдруг крикнула Аля, кинулась в коридор и, схватив плащ и простирая его за собой, побежала.

В трамвае ей вдруг стало смешно: «Ну, погоди!» — а ведь ехала она к Илюшке, вот вздумала пугать маму Илюшкой.

— Мама хочет продать сад! — выпалила она, вызвав Илюшку в коридор.

— Да? — сказал он растерянно. — Я сейчас… зачем же. Вот какая ерунда.

Сквозь слезы она проговорила:

— А ты помнишь, как в баке купался?

— Но, может быть, мы отговорим? Почему она так решила?

Успокоившись, она стала говорить:

— И правда, запустили мы сад. Ты же знаешь, какая я работница, а маме одной тяжело. У других вон какие хоромы, а у нас просто жалкий домик, некрашеный, ограды и той нет…

Она замолчала, пораженная одной догадкой: не только поэтому решила мама продать сад, с деньгами плохо — вот в чем дело! Ведь она почти год просидела не работая, а теперь мама оставила стройку. Тратиться приходится, ой, как много! Но об этом она ни за что не скажет Илюшке.

— Все равно, — проговорила она вслух, — все равно нельзя продавать сад.

— Ладно, — сказал Илюшка, — мы сделаем такую оградку, что другим завидно станет. — Он рассмеялся. — И крышу починим, и покрасим. Ты не беспокойся. Приедет однажды Таисия Федоровна, и не захочется ей продавать такой сад.

— А уж я бы помогала, вот честное слово! Кто бы мог подумать, что так жалко станет.

Кажется, никогда она не была так искренна с Илюшкой, никогда не знала порыва, подобного сегодняшнему — довериться, прийти в горестную минуту… И все же она не решается сказать ему о том, что промелькнуло у нее в голове только что. И это неудовольствие собой стало главным, заслонило все другие заботы и потребовало разрешения. Если не с Илюшкой быть совершенно откровенной, то с кем еще?

— Идем, — сказала она отрывисто.

— Идем, идем, — проговорил он так тихо, с такою мягкостью, что ее как бы даже напугала его проницательность.

Нет, чепуха — это все ее воображение, ни о чем таком он не догадывается.

Сырая, пахучая мгла охватила их, едва они шагнули за порог. Аля податливо ступала в лад его тихим, почти замирающим шагам. В конце проулка она остановилась.

— Я тебе не все сказала… но для тебя это и не самое главное… тут ты и не поможешь, и я не приму ничьей помощи. Понимаешь, она решила продать сад не потому, что он запущен, Я зарабатываю пустяки, она ушла с работы только из-за меня, приехал брат и пока живет у нас… стой, молчи! Если бы даже я ненавидела брата… не знаю, словом, за э т о я никогда не решилась бы упрекнуть маму. Это для нее и смысл, и цель жизни — помогать своим. Да ты ведь знаешь, все наши родичи всегда начинали с того, что жили у нас.

Она боялась, что он не поймет ее откровенности. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы он понял, почему это она говорит. Как равнодушна, как несведуща была она все те годы! Как скрытна, лицемерна! Но сегодня она просто и, кажется, справедливо осмыслила пусть кое-что, пусть малое в их жизни.

— Я тебя понимаю, — сказал он глухо, — хорошо, что ты сказала… все-таки я буду знать, что ты со мной откровенна.

Она почувствовала облегчение, глубоко, как бы освобождаясь от всего, что тяготило ее, вздохнула и взяла Илюшку под руку, крепко прижалась щекой к его плечу. Он молчал.

На следующий день, когда она шла с работы, дорогу ей заступил Женя. От неожиданности она охнула, чем вызвала быстролетную усмешку на его лице.

— Может быть, — заговорил он, не здороваясь, — может быть, ты думаешь устраивать свою жизнь дальше, то есть, может быть, не сейчас, но потом…

— Чего ты хочешь? — спросила она внешне бесстрастным и, пожалуй, очень обидным для него тоном, но внутри она вся кипела: даже о своем сыне не спросил, дрянь!

— Вот затем я и нашел тебя, — сказал он. (Нашел? Разве ее надо было искать?) — Дашь развод? — внезапно спросил он, густо покраснев.

— Конечно, — сказалось у нее тут же.