Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— Марья Дмитриевна, я вполне серьезно. Меня вот Ева Стефановна все заставляет читать Мережковского «Леонардо да Винчи», «Петр и Алексей», «Юлиан Отступник». Жую, простите меня, как корова в палисаднике: что трава, а что анемоны — не различаю.

— И музыки не понимаете? — участливо, как у больного, спросила Марья Дмитриевна.

— Музыку весьма люблю, — ответил Воловик.

— Удивительно, — сказала Марья Дмитриевна, — холодные люди, я их много знаю, любят музыку. Ученые, инженеры, такие, как вы или брат мой, готовы слушать часами.

— Но я вовсе не холодный человек, — сказал Воловик, поглаживая гладкую плотную бородку, — абсолютно не холодный. Мощный паровоз современной конструкции меня волнует до слез прямо. В нем силы больше, чем в Мережковских и Пшибышевских.

— Лошадиной силы, — усмехаясь, сказала Ева Стефановна.

Доктор, молча слушавший разговор, посмотрел на нее и покачал головой. Он до сих пор не мог привыкнуть к красоте Евы Стефановны. Но еще больше занимало его, что эта белокурая красивая женщина обладала живым умом и немалыми знаниями. У нее был несколько большой нос, но с такой изящной горбинкой и с такими нежными ноздрями, что он, казалось, и составлял главную прелесть ее лица. Марья Дмитриевна как-то сказала ей:

— Ваш нос так хорош, что ему и нужно быть большим, как красивым глазам, — чем больше, тем лучше.

В передней раздался звонок. Петр Михайлович пошел к двери.

— Неужели больные? — сказал Воловик и посмотрел на часы. — Уже без десяти двенадцать.

— Это, должно быть, гость наш, киевский знакомый, приехавший по делам.

— Да, в нашей жалкой гостинице останавливаться страшновато, — сказал Воловик.

Бахмутский вскоре вошел в столовую и поздоровался с гостями. Его наружность и поведение были настолько просты, что Марья Дмитриевна невольно удивилась, услышав, как, знакомясь с гостями, он назвался Огровский или Леварковский, — она не расслышала.

Воловик осмотрел Бахмутского и подумал:

«Из евреев, не богат, вероятно, неудачный медик либо присяжный поверенный без клиентуры».

И Бахмутский, принимая из рук Марьи Дмитриевны стакан чаю, мельком взглянул на красивое лицо инженера, на его строгие синие глаза, вдруг раздражаясь, подумал:

«Черносотенец, филистер и самодовольный сукин сын».

Рассердила его почему-то и изящная красота Евы Стефановны, рассердился он и на доктора, и на Марью Дмитриевну.

«Чаек с вареньем, чаек с вареньем и беседа», — думал он, все еще находясь под впечатлением собрания и разговоров с рабочими.

Марья Дмитриевна поняла его состояние: он вернулся с конспиративного собрания.

«Мы ликующие и праздно болтающие, — подумала она с насмешкой. — Какие мы ликующие, да и не болтающие, да и не праздные, это все в узких головах революционеров так». И, сама вдруг почувствовав раздражение, начала предлагать Бахмутскому омара.

— Ну, пожалуйста, — говорила она, — это знакомый инженер привез нам, он ездил в Англию, а я открытку написала, просила привезти, точно чувствовала, что вы будете гостить у нас.

— Право, стоит попробовать, весьма и весьма, я вкус в нем нахожу, — сказал Воловик, — Простите, ваше имя и отчество?

— Семен Львович, — отвечал Бахмутский.

«К чему эта глупая игра», — с еще большим раздражением подумала Марья Дмитриевна.

— А может быть, Семен Львович вегетарианец? — спросил Воловик.

— Мне нездоровится, — отвечал Бахмутский.

— Инфлуэнца? — спросил Петр Михайлович.

— Нет, у меня желудочные беспорядки, — сказал Бахмутский.

Ева Стефановна и Воловик переглянулись, в глазах у нее мелькнула веселая искорка.

«Что за нигилизм», — подумала Марья Дмитриевна.

— Да ешьте, как вас, Семен Львович, — сказал Петр Михайлович.

— Глядите же, — сказал Бахмутский, протягивая тарелку Марье Дмитриевне, — кто сеет ветер, пожнет бурю.

Петр -Михайлович захохотал. Воловик с сердитым недоумением поднял плечи.

Ему казалось, что в обществе нужно быть особенно вежливым, играть в воспитанность, — и он, здороваясь, особенно четко и значительно шаркал ногой, в разговоре любил употреблять выражения: «Да будет мне позволено сказать», «Я в отчаянии, но вынужден не согласиться с вами» и прочее.

После разговоров в цехе с мастерами и рабочими хорошие манеры доставляли такое же удовольствие, как свежая сорочка, которую он надевал взамен фуфайки, шершавой от мелких угольных частиц.

Внезапно он выпрямился и сказал:

— Да простят меня великодушно дорогие хозяева, и вы меня простите, Семен Львович... кажется, так? В присутствии дам вести такие разговоры, право же, не следует.

— Oh, Gott, warum so gross ist dein Tiergarten [2] Слова Гейне: «Боже, почему так велик твой зоологический сад?» , — пробормотал Бахмутский и отвечал Воловику: — Я ведь беседовал с врачом.

Марье Дмитриевне казалось, что в комнате дышать и говорить сделалось очень трудно. Каждое движение или слово Бахмутского пугали ее — вот-вот, казалось, он произнесет ту страшную резкость, которую нельзя уж будет никак замять и не заметить. Поведение Бахмутского казалось неестественным, и то, что она в собственной столовой чувствовала себя как на угольях, особенно раздражало ее. Он точно медведь пришел в их добрый мир. Мебель была не по нем, движения его, слова, улыбки, морщины, голос — все казалось невыносимым.

«Откуда в нем сила? — думала она. — От презрения. Ведь он не может быть ни врачом, ни инженером, ни ученым; в нем только дух разрушения и отрицания жизни. А любовь? В нем, верно, нет любви».

Воловик, желая показать, что разговор, прерванный приходом гостя, интересует его более всего, начал вновь высказывать свою мысль.

— Вот я и настаиваю, — говорил он, — основа мира в техническом прогрессе, и нет другой красоты, кроме красоты машин, и нет другого рычага, кроме Архимедова, и я бы писателям, чем сусолить и мусолить любовь да разные муки, задавал бы писать сочинения о душе мартена, о красоте прокатного стана двести семнадцать, о добром характере каупера третьей домны — вот в таком роде.

Он долго говорил, а Бахмутский внимательно слушал, отставив в сторону тарелку и отложив вилку. Когда Воловик кончил, он оживленно сказал:

— Вот несовершенство мировоззрения узкого специалиста. Очень любопытно. Честное слово, мне впервые приходится сталкиваться с таким ярким проявлением ограниченности. В древности школа пифагорейцев, познав основные отношения между цифрами, обожествила числа: «двоица», «троица», «четверица»; чет соответствует неограниченному, нечет — ограниченному, любовь — октаве; ну вот — мистика числа! Обаяние чисел! Но ведь прошли тысячелетия. Тогда это была прогрессивная философия, — они двигали науку, пифагорейцы чуть ли не первые признали шарообразную форму земли! Но в наше время, когда мы владеем материалистической диалектикой, вылезать с таким вот бредом ограниченным — это же чепуха.