Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Глаза его блестели.

— Право же, мне кажется большим признаком дикости и некультурности выдвигать такие суждения, чем естественность в разговоре, — живот болит, что же делать — болит. А вот дикарь тот, кто выдвигает такую философию. Так-то, мил дружок, — вдруг добродушно сказал он.

Он произнес все это спокойно, так, как обычно десятки и сотни раз спорил студентом, в тюрьме, на диспуте в Берне, в редакции либерального журнала, со случайными спутниками в арестантском вагоне. И, оглядев слушателей, он удивился впечатлению, которое произвели его слова. У Марьи Дмитриевны пятна румянца выступили на щеках. Ева Стефановна с любопытством, как на дикаря с дубиной, смотрела на Бахмутского. Доктор закрылся газетой, видно было только его пылающее ухо. Воловик превосходно владел собой; снисходительно улыбаясь, он, как психиатр, пропуская мимо ушей отдельные подробности болтовни больного, определил по многим признакам, с какой же именно манией имеет дело.

Он знал, внешне все обстоит благополучно. Но в душе он был смущен. И больше всего его смущало, что слова этого неудачливого присяжного поверенного («нет, не присяжный, а частный поверенный — гонимый околоточным, подпольный адвокат») произвели на него впечатление; их хотелось запомнить, как слова Сабанского, щегольнуть ими в беседе.

Воловик не стал тотчас прощаться, он взвесил, что это произведет нехорошее впечатление. Поговорив о различных пустяках — о предстоящей поездке с женой в Бельгию, о юмористических рассказах Аркадия Аверченко, которые приятны в дороге, о том, что велосипед вытеснит верховую лошадь и что на месте правительства он бы запретил печатать явно мошеннические объявления о медицинских средствах против всех болезней, выпив вина, посмеявшись над обычаем доктора всех знакомых считать здоровыми, хотя бы они были накануне смерти, он вдруг замолчал, посмотрел на часы, потом переглянулся с женой.

— И бедный наш кучер замерз, — сказала Ева Стефановна.

Проводив гостей, Петр Михайлович зашел в столовую и начал хохотать.

— Вы молодец, Абрам, честное слово молодец, — говорил он. —- Я сам оглоблеподобный человек, но вы мне сегодня преподали урок резкости спокойной, а я взрываюсь, ору. Должен сказать, что у вас безжалостней получается.

Марья Дмитриевна сердито прервала его:

— Да ничего смешного. — И так как ей неудобно было выговаривать Бахмутскому, она взялась критиковать мужа за его слова и неуместный смех. — Что _ ты, право? Воспитанный и вежливый человек, не желая никого обидеть, вздумал пофилософствовать. Чему ж ты рад так, скажи, пожалуйста? Может быть, мысль неверна, но он высказал ее без цели уязвить, вежливо, главное. Чего ж тебе нужно?

Марья Дмитреевна говорила отрывочными словами. Ее речь выражала чувства, и как беспорядочно приходят в волнении чувства, так всегда беспорядочны были ее речи. Доктора сердила сбивчивость ее речи, он считал, что за двадцать лет не научился понимать ее. Сейчас, споря с мужем, она поглядывала на Бахмутского глазами сердитыми и обиженными.

— Вы меня простите, Маша, — сказал Бахмутский, — я не знаю, кем приходится вам этот человек.

— Кем, что... знаком, боже мой...

— Ну, не знаю, знакомый либо родич, но вы подчеркнули, что он вежлив. Надо сказать, что есть такая страшная вежливость, жандармская, что ли, или палаческая. Человек полицейских Профессий может беременную бить либо чахоточного заморить в камере без воздуха и прогулок, а посмотрите его на людях: приторен, щелкает каблуками, цветист в разговорах с дамами, хорошо одетыми, конечно. Вы простите, но ваш знакомый обладает вежливостью жандармского ротмистра. Я такую породу сразу узнаю. Держиморды и помпадуры уважают разговоры об умном и интеллигентном, но если бы вы знали, как они страшны, когда в обществе надзирателей и жандармов заходят в камеру, или ведут этап, или решают судьбу больного политика.

Он поглядел на Марью Дмитриевну и голосом одновременно ласковым и сердитым сказал:

— Пусть вас судьба избавит от встреч с такими людьми. Слышите, Машенька, от всего сердца вам желаю.

— Ладно, — проговорил Петр Михайлович, — хватит об этом. А от себя скажу: Абрам совершенно прав — интеллигентности тончайший слой, а под этим слоем такой сукин кот! Пойди вот с рабочими о нем поговори! И лучше бы не бывал он у нас.

— Ах, вот он, агитатор, — сказала Марья Дмитриевна, — уже Петрушу распропагандировал, и тот сразу отрекся от преданного знакомого. Сколько вечеров вместе просидели...

— Добре уж, добре, — перебил доктор, — надо вам порошочек бисмуту принять, верное средство от расстройства кишечника.

— А я грелку вам предложу, когда ляжете, — добавила Марья Дмитриевна.

— Все пустяки, — сказал Петр Михайлович, — раз прошел сибирскую закалку, ему уж ничто не страшно.

«К сожалению, — подумал Бахмутский, — для испытавших сибирскую закалку многое становится страшно». После возбуждения и подъема, пережитых на собрании, он сейчас почувствовал большую усталость, да и знобило сильно, должно быть, прохватило сыростью в холодной мастерской. Он уж не чувствовал раздражения от пустого и неприятного разговора. «Хорошие, милые люди», — подумал он о докторе и Марье Дмитриевне.

Точно поняв его мысль, Марья Дмитриевна спросила:

— Скажите, Абрам, нельзя ли вам несколько дней у нас погостить, просто отдохнуть?

Она знала заранее ответ Бахмутского и, сердясь, выслушала его.

«Какое странное чувство вызывает, — подумала она, — и тревожит, и сердит, и нравится... Трудный очень».

Продолжительный звонок послышался из передней. Он то ослабевал, то усиливался, то вновь ослабевал.

— С ума сошли, от больного, наверно, — сказал доктор, идя к двери.

— Нет, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, — это за Абрамом, я чувствую!

Звонок оборвался. Мгновение они стояли неподвижно. Казалось, все снова спокойно: стол, погасший самовар, пирог на блюде, конфеты, хрустальная сахарница, стулья, ковер, картина на стене. И в то же время эта мирная обстановка и мгновенная тишина были нелепы и страшны, как страшен в пылающем доме сонный покой не тронутой еще огнем комнаты, как нелеп чинный порядок на столе, когда вихрь, распахнув окно, краткий миг колеблется, прежде чем ворваться в дом. Когда вновь раздался звонок, они точно почувствовали облегчение, и доктор спросил у Бахмутского:

— Как же быть, открывать?

— Спросите, кто. Если скажут, что полиция, сперва откажите открыть, скажите, что раньше должны одеться.

Он прошел в комнату и вскоре вернулся с чемоданчиком, в пальто и шапке. Доктор уже стоял в столовой и, увидя его, быстро пошел навстречу.

— Сперва соврали, что от больного, — сказал он, — а когда отказался, какой-то крикнул: «Откройте, полиция!» Я им заявил, что должен одеться.