Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

Звонков подумал: «Лучше он с флюсом, чем кто другой. Верный».

Последние недели Звонков все больше чувствовал тревогу. Никаких признаков провала не было, никого не арестовывали вокруг него, но казалось, словно его осветили. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, у него все время было чувство неловкости. Сидит в комнате и читает, вдруг, точно кто толкает его, оглянется на окно; ночью проснется, и опять чувство тревоги, словно под дверью стоит человек; придет откуда-нибудь домой, откроет дверь ключом, а в комнате дух беспокойства, будто уже рылась торопливая рука в книгах, сдергивала одеяло, мяла подушку, шарила под матрацем.

После свидания со Звонковым Степан пошел в город к зубному врачу. Фамилия врача была Быков, и она вполне подходила к нему; широкий в плечах, с короткой шеей, с совершенно лысым черепом и очень черной маленькой бородкой, этот коротконогий человек производил впечатление циркового силача. Он сердито смотрел на позднего пациента; видимо, у него ужинали гости, — из-за неплотно закрытой двери слышался веселый шум.

Доктор указал Степану кресло. Степан старательно разинул рот.

— Подождем, когда опухоль пройдет. Приходите, и вырвем, только не в такое позднее время, — сказал доктор.

— Мне сейчас нужно, — сказал Степан.

— Сейчас нельзя.

Степан неожиданно для себя сказал:

— Мне послезавтра в церкви венчаться. Может, можно как-нибудь.

Доктор фыркнул.

— Больно будет очень, — угрожающе сказал он.

— Я вытерплю.

— Два рубля, — так же угрожающе сказал доктор.

Степан полез в карман за кошельком.

Доктор зажег спиртовку под никелированной лодочкой, положил в нее щипцы, налил воды и вышел из комнаты. Степан услышал в минутной тишине голос доктора, потом смех многих голосов. «Рассказывает», — подумал Степан.

Он рассматривал свое изображение в никелированном шаре плевательницы. Чудовищная рожа с огромными губами, даже опухоли не было заметно, так исковерканно выглядело лицо в выпуклой поверхности. Беспокоило, что спиртовка горит бесшумно, точно подкрадывается, угрожает. Лучше бы огонь ее трещал, дымил. Вошел доктор в белом халате.

Степан покорно разинул рот.

— Давайте только без рук, — сказал доктор, — держитесь за кресло.

Степан кивнул, жадными глазами следя за рукой доктора, покрытой черными пятнами шерсти. Доктор нажал на опухоль, и Степан невольно крякнул.

— Я еще не начинал, — сердито сказал доктор.

Прошло мгновение — и боль заполнила десну, отдала в черепе, холодом сжала сердце. Казалось, во рту лопнула бутылка и сотни осколков толстого стекла, треща и скрипя, лезут в мозг, потом во рту стало обугливаться от жара, и уж не было ощущения отдельной боли, все тело страдало. Спина сделалась мокрой от пота.

Доктор вытер щеку и сказал:

— Ну, готово, можете жениться.

Но Степану не хотелось шутить.

Придя домой, он повалился на постель, ожидая бессонной ночи страданий, но почти тотчас же уснул. К утру боль утихла и опухоль начала спадать.

Абрам Ксенофонтович согласился дать Кольчугину отпуск на пять дней. Степана удивила охота, с которой мастер сказал:

— Ладно, езжай, только сверх сроку не задерживайся, а то уволю.

Ему даже не пришлось рассказывать истории про смерть дяди, оставившего наследникам в деревне дом.

В день отъезда Степан с утра пошел на завод. Он прошел в мартеновский цех и с интересом оглядывался. Высокий прокопченный стеклянный купол терялся в дымном полумраке. В неясном свете металлические переплеты стен походили на нити паутины, и, как осторожные настойчивые пауки, скользили в этой металлической паутине электрические краны. Кучи железного лома, разбитых бракованных болванок загораживали проходы; серые люди бродили между беспорядочно наваленных изложниц, пробирались по пружинящим доскам меж трубами газопровода. Могло показаться, что цех не работает, что это склад старой рухляди, а не сердце завода. Лишь у самых печей чувствовалось напряжение, тревога. Люди здесь не ходили и даже не бегали, а как-то особенно приплясывали. Лопата за лопатой летели комья руды в жерло печи. Накаленный воздух дрожал. Розовые от огня руки и лица рабочих мелькали перед устьями печей.

Степан всматривался в лица рабочих. Вот маленький силач Силантьев, все он делает легко, без усилия. Он заметил Степана, махнул рукой, улыбаясь, показал на канаву. Там кран кончал расстановку изложниц. У огромного разливочного ковша стоял высокий, сухощавый человек. Степан всмотрелся в него и не смог в полутьме разглядеть. Вдруг белая толстая и гибкая струя стали в искрах упала в ковш. Все невольно попятились, точно свет давил своей силой, оттеснил людей. Высокого, сухощавого человека внизу, в канаве, ярко осветило. Павлов! Степан подумал: «Прощай, Гриша, может быть, и не увидимся». Ему не хотелось уходить из мартеновского цеха. Здесь, глядя на своего товарища, стоявшего под движущейся стеной искр, он испытывал то радостное чувство силы, которое с детских лет иногда приходило к нему. Ему казалось, что он, Павлов, Силантьев, Мьята, городские знакомые его из пекарен и сапожных фабрик, курчавый забойщик, запальщик Звонков, коногоны, плотники — все связаны в могучее братство. Все, что он читал в политических книжках, тайно попадавшей в его руки зачитанной газете «Правда», все, что слышал он от Касьяна, Звонкова, от Бахмутского, — все это вдруг воплотилось в дерзкой мысли:

«А ведь хозяева-то мы!»

И в душный августовский день 1913 года эта мысль пришла к нему, как свет, заливший громаду закопченного мартена.

На вокзал он поехал линейкой, уже под вечер, всю дорогу хмурясь, взволнованный прощанием с матерью. Был тихий субботний вечер. Навстречу линейке то и дело попадались молодые супружеские пары. Муж, в черном пиджаке, в картузе с лакированным козырьком, неумело и бережно нес на руках запеленатого младенца, за ним спешила жена, в ботинках на пуговицах, в крахмаленном платье, с узелком гостинцев в руке. Должно быть, молодые шли на воскресный день к родным в город с шахтных поселков Ветки и 10-бис. Вечером они будут пить чай во дворе, под деревцем, придут знакомые, потом молодым постелют на прохладном глиняном полу; утром, они отправятся на базар, а младенец останется с бабкой. Днем снова придут знакомые, все с женами и детьми, выпьют крепко, так что молодой отец пойдет домой пошатываясь, жена будет отнимать у него ребенка и притворно сварливо кричать:

— Убьешь его, кабан какой, вот ей-богу!

И молодой муж, усмехаясь, скажет:

— Не бойсь, — и не отдаст младенца; пойдет медленно, снисходительно поглядывая по сторонам и высоко, напоказ, поднимая ребенка.

Тяжело делалось от этих мыслей, жалко становилось себя и Веру, так жалко, что Степан только кряхтел.