Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

В канцелярии старшина Чешкун обтер запачканные пальцы о голенище и принялся расписываться в книге. Писарь, привыкший к этому долгому расписыванию конвойных, терпеливо ждал, держа одной рукой книгу, а другой выковыривая из зубов кусок жилистого сала. Ткнув пальцем в угол страницы, сказал:

— Не знаешь? Здесь еще.

— Та знаю, хиба ж в пэрвый раз, — сказал Чешкун.

Он распрямился, обтер пот со лба, набрал в грудь воздуху и вновь взялся за ручку, как дровосек, срубивший одно дерево и переходящий ко второму. Дежурный околоточный надзиратель выглянул в коридор и позвал жандарма:

— Вас к телефону зовут.

Звонил из губернского жандармского управления

жандармский ротмистр Лебедев. Унтер-офицер плохо слышал и переспрашивал. Лебедев говорил:

— Ты что, оглох? Я тебе русским языком говорю: как только закончишь в участке, отправляйся в отделение на пассажирской станции, там находятся четыре арестанта, задержанные отправкой. Они подлежат возврату в лукьяновскую. Понял? Их оформишь, я уже с начальником говорил по телефону. Слышишь? Да ты понял?

— Виноват, ваше благородие, куда отправкой задержаны?

Ротмистр Лебедев снова начал ругать не умевшего разговаривать по телефону унтер-офицера. Он сильно досадовал, болела голова, тошнило от пирамидона, главное же — аресты большевистской социал-демократической группы, назначенные в ночь его дежурства, казалось столь хорошо подготовленные, прошли неудачно. «Главного персонажа», как называли Бахмутского, взять не удалось, хотя филер божился, что он уж третью неделю из ночи в ночь приходит на квартиру статистика Литвиненко на Ольгинской улице. Арестованы были всего трое, вместо одиннадцати, обыски у арестованных результатов никаких не дали. Даже приезжего, который в ночь ареста привез корзину литературы, захватили совершенно чистым: литературу успели переправить. Лебедев глядел на шифрованную телеграмму из Юзовки, извещающую о выезде «Степы», ругал унтера и, морщась, представлял, как в девять часов приедет подполковник Чесленко и как, потерев руки и отхлебнув кофе, улыбаясь, спросит:

— Ну-с, Николай Алексеевич, как провели истекшую ночь?

Дежурный надзиратель понял, что начальник крепко распекает унтера, и, будучи человеком воспитанным, сделал безразличное, скучающее лицо, отошел к окну, засвистел. Арестанта из третьей вывели в коридор, он зажмурился от яркого света и спросил конвойных:

— Куда?

— Пошел, пошел, — сказал Чешкун и толкнул Кольчугина.

Он запел команду, и конвойные вытащили шашки из ножен. Старик городовой глядел вслед арестанту, а когда грохот солдатских сапог затих на лестнице, неторопливо вылил простывший чай в ведро, а кусок сахару спрятал в карман.

Впереди шел солдат с обнаженной шашкой, по бокам два солдата с обнаженными шашками, а сбоку, ближе к тротуару, шел Чешкун и помахивал прохожим: «Посторонись». Но прохожие сами поспешно отходили в сторону, потом долго глядели вслед арестанту. Обнаженные шашки сияли под утренним солнцем, иногда солнце вспыхивало на клинке пышным белым цветком. Кольчугин шагал с поднятой головой. Десятки глаз смотрели на него, он слышал иногда замечания с тротуара:

— Молодой какой еще...

— Плечистый. Попадись ему в темном переулке, свернет сразу шею.

— Да, «кошелек или жизнь».

Ладно, пусть! Как хорош был этот красавец город в ясное августовское утро! Как величественно стояли пятиэтажные дома, каким покоем веяло от открытых окон! Как чисты и прохладны были мостовые и тротуары! Как сверкали зеркальные окна трамвайных вагонов! Они прошли по Васильковской, свернули на Бибиковский бульвар. Степан оглянулся на стеклянный круглый купол Крытого рынка. Чешкун поспешно сказал ему:

— Нэ оглядайся, — и добавил про себя: «Шо такое, оглядается — и годи».

Тополевая аллея уходила куда-то далеко, терялась вдали. Как хорошо бы пойти по ней одному, без конвоя, идти быстро, легко, то остановиться, то побежать. Наверно, Днепр в конце этой тополевой дороги. Дойти до Днепра и поплыть на тот берег. А на том берегу пустынно, стоят сосны среди песка, солнце сильно печет и птицы кричат. У него даже дух захватило от тоски. А они уже шли по Владимирской, и он смотрел на широкую площадь, на прекрасное здание Оперы в высоких колоннах, на роскошный цветник, рдевший огромными красными цветами среди блестящих мокрых камней и серых асфальтовых полос тротуаров. Они поднялись вверх по Владимирской, и новая, еще большая площадь открылась его взору. Он сразу увидел вдали длинное здание с маленькими окнами, выкрашенное в тяжелый землистый цвет, увидел полосатую будку подле высоких ворот, солдата с винтовкой на часах, жандармов, шедших по тротуару, услышал за своей спиной негромкие голося прохожих:

— В жандармское ведут.

— Политик, видно, рабочий.

Он увидел памятник: Богдан Хмельницкий скакал на чугунной лошади. «И этот на меня тоже замахивается», — подумал Степан. Внезапно ему вспомнился полутемный мартеновский цех, искры и дым, сталь, бегущая в ковш, рев воздуходувок; Мьята с огромным ломом-жезлом, худое лицо Павлова. И здесь, среди пустынной площади чужого города, перед воротами жандармерии, он подумал насмешливо:

«А ведь хозяин — Степан Артемьевич».

Дорога была очень тяжелой. В вагоне ехала дама с больным ребёнком. Она потребовала, чтобы пассажиры не открывали окон. Пассажиры, изнемогавшие от жары, ходили в служебное отделение за обер-кондуктором, вызывали на станции жандарма, но дама оказалась непобедима. Сергей лежал на второй полке, рубаха прилипла к телу, влажные волосы щекотали лоб. Он лежал с закрытыми глазами, в голове шумело от унылых голосов утомленных пассажиров, уже много сот верст ведущих упорный спор с «железной» дамой.

Он был счастлив. Казалось, что изнеможение, охватившее его, происходит не от духоты. Волнуясь, он не спал ночью. Есть он не мог, он пил на станциях ситро, а затем снова ложился, слушая быстрое сердцебиение, щупал пульс и снова, в тысячный раз, представлял себе, как сойдет с поезда и на перроне увидит лицо Олеси. Когда поезд шел через Донецкую область, мимо Горловки, Никитовки, в облаках серой пыли, мимо домишек шахтеров, Сергей подумал со страхом: вдруг вошедший в вагон кондуктор объявит: «Телеграмма для студента Кравченко» — мать тяжело заболела, в Горловке ждут лошади, надо сходить с поезда. Страх охватил его. Но кондуктор прошел через вагон молча. Вторая ночь была не такой жаркой. Ему казалось, что он и во вторую ночь не спал, но утро наступило очень уж быстро. Рассвело, затем сразу он увидел пустынный перрон какой-то маленькой станции, лужи на асфальте, освещенные солнцем, и, кажется, тотчас же стало жарко, зашумели пассажиры. «Прискакало утро, как кенгуру», — подумал он?