Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

В глубине души он сомневался, что поезд придет когда-нибудь в Киев, — слишком велико было счастье, ждавшее его там.

Но и эта минута наступила. Поезд подошел к перрону. На самом краю стоял приветливый жандарм, рядом — гимназист в белой рубахе, с букетом, носильщики, и затем заскользила мимо окна толпа встречавших, послышались голоса, крики. Сергей сразу увидел Олесю. На ней была шляпка с широкими полями, в руке цветы. Он крикнул так громко, странным голосом, что, несмотря на общую суету, несколько человек оглянулись на него.

Она увидела его, покраснела, спрятала цветы и пошла вслед за вагоном. Сергей бросился к выходу, но в проходе стояли пассажиры с вещами, да еще носильщик, прыгнувший на ходу, протискивался к даме с больным ребенком.

— Носильщик! — кричала она с отчаянием, хотя носильщик был уж рядом с ней.

Сергей видел в окно Олесю — она бежала за вагоном, ее толкали. Ему стало обидно за нее. Он был так влюблен, ему хотелось, чтобы она в своей девичьей чистоте не смешивалась с толпой женщин в вульгарных шляпках. «Совсем с ума сошел», — подумал он и начал протискиваться к выходу. А поезд все шел вдоль перрона. Олеся отстала, затерялась в толпе. Наконец Сергей вышел из вагона. Он бросился разыскивать Олесю, он готов был кинуть корзинку, цеплявшуюся за чемоданы и картонки шедших толпой навстречу пассажиров. Ему все казалось, что кто-то держит его за плечо, за руку, мешает ему. Он повел плечом и сердито оглянулся. Рядом с ним стоял человек, одетый в штатское, с усиками, с бледным лицом, с спокойными скучными глазами.

— Что? — спросил Сергей и снова пошел вперед; и снова его задержали за рукав.

— Что вам угодно? сердито спросил Сергей,

— Одну минуточку, молодой человек.

Человек с бледным лицом наклонился к его уху и сказал внятно, печатными буквами:

— Пройдите направо, вы арестованы.

Шум тысячи голосов, смех, звонки, окрик носильщиков слились в низкий гул. И чувство такое же, как в то туманное утро, когда он стоял, подавленный роковой силой бушующего моря, вновь объяло Сергея. По-старчески опустив плечи, устало шаркая ногами, прошел он мимо посторонившегося жандарма в полутемный тихий коридор, из которого несло запахом кожи и щей. Еще несколько минут тому назад он был королем, много знавшим, много понявшим, ученым-физиком, блестящим студентом, его любовь была прекрасна, беседа остроумна и занимательна, каждая мысль его, каждое даже самое незначительное чувство полно значения. И этот мир рухнул, жестокое чудо произошло с Сергеем. Спокойный голос кретина, шедшего за его спиной, произносил:

— Быстрей, направо.

Его обыскали, — искали оружие. Ему казалось, что у жандармов, даже у офицера, сидевшего за столом, невыносимо пахнут ноги. Офицер, немолодой уже, с внимательными небольшими глазами сказал:

— Садитесь, господин Кравченко.

Он больше ничего не знал о Сергее. Из жандармского управления приехал сотрудник в штатском, которому поручено было «снять» с поезда некоего Кравченко. Дежурному жандарму поручили этого Кравченко к пяти часам вечера отправить в губернское управление. Но все же офицер произнес эту фразу так значительно, точно знал о Сергее все: и многочисленные его преступления, и всю подноготную жизни.

Сергей сел, стараясь сдержать нервную дрожь; он начал дрожать, еще когда его обыскивали.

— Ларионов, прикрой дверь, — насмешливо сказал офицер, — а то молодому человеку холодно — видишь, как дрожит.

Сергей тоскливо посмотрел на него.

Он был так подавлен, что уж ничто его не трогало: ни насмешка офицера, ни мысль о том, что Олеся ходит по опустевшему перрону, ищет его... Гул был в ушах, в голове. И он снова стоял, маленький, бессильный перед лицом огромной, бесчеловечной и бессмысленной силы.

В губернском жандармском управлении, где его фотографировали, он сказал жандармскому офицеру:

— Сообщите, пожалуйста, по телефону моему дяде, генералу Левашевскому, что вы задержали меня. Мать умрет от беспокойства. У нее больное сердце..

Жандарм обещал.

Бахмутский должен был на время уехать из Киева. Дважды его едва не схватили жандармы: в первый раз, в ночь ареста Кольчугина, он случайно задержался на подпольном собрании и пошел пешком через весь Киев на Ольгинскую, где ночевал последнее время. Еще издали заметил он свет в окне, увидел неподвижную фигуру на углу и, заподозрив засаду, незаметно свернул в переулок и ушел. Эту ночь он провел на Бибиковском бульваре. На следующий день он с утра уже знал об арестах, знал, что его ищут. Шпики шли за ним по следам, почти все явочные квартиры были провалены. Вечером, идя к товарищу по комитету, он заметил за собой слежку. Чтобы проверить, зашел в магазин, постоял несколько минут у прилавка и вышел вновь на улицу. Шпик, малорослый человек в летней белой фуражке из мочалы, стоял у витрины и разглядывал товары, Бахмутский прошел мимо него и, внезапно охваченный озорством, остановился и громко крикнул на ухо шпику:

— Ау!

Шпик вздрогнул, точно получил удар по шее, и, быстро повернувшись, поднял, защищаясь, руки.

— Не бойтесь, господин хороший, — сказал Бахмутский и пошел вперед.

Он знал, что здесь, на пустой улице, с ним ничего не сделают, но едва он дойдет до угла, как шпик попытается с помощью городового задержать его.

Он все ускорял шаги, выгадывая расстояние. В нескольких шагах от угла имелся проходной двор; нужно было войти в парадный ход, пройти темным коридором, выйти во двор и через туннель под домом сразу попасть на Мариинско-Благовещенскую.

За десяток саженей до нужного ему двора Бахмутский побежал. Тотчас за его спиной раздался переливчатый полицейский свисток; он увидел, как городовой с поста, придерживая рукой шашку, бежит к нему навстречу. Но он уже добежал к нужной двери. Через несколько минут Бахмутский, тяжело дыша от бега, вскочил на ходу в трамвай. Он улыбался от удовольствия, возбужденно поглядывая в окно.

«Ловко я их, — хвастливо, с гордостью, внутренне смеясь, подумал он, — меньшевики бы так не смогли никогда, ей-богу, не смогли бы, какой-нибудь толстяк Бароватин или Вепрун».

Пять дней гонялись за ним шпики и жандармы, но он каждый раз избегал опасности. Товарищи настойчиво требовали, чтобы он временно уехал из Киева. Бахмутский еще в конце июля должен был поехать в Петербург на две-три недели, но южные дела задерживали его. Теперь он решил осуществить эту поездку. Он хотел ехать через Брянск на Москву. Опасаясь слежки на вокзале в Киеве, Бахмутский решил переправиться через Днепр лодкой, пешком дойти до какой-нибудь деревни и под видом дачника-рыболова нанять подводу, доехать до Бахмача и лишь оттуда двинуться поездом.

В день отъезда он условился встретиться на квартире у рабочего-арсенальца Лопущенко с двумя членами комитета. Он шел пустынной улицей по Печерску, дорога его лежала мимо крепости, где жандармы держали особо важных политических преступников; там же содержались совершившие преступления офицеры и солдаты. Высокая стена, сложенная из мелкого светлого кирпича, поднималась почти до верхнего этажа длинного тюремного здания. Вдоль стены медленно ходил часовой. День был жаркий, Бахмутский шел в полосе тени, падавшей на дорогу от крепостной стены. Он шел не торопясь, словно медлил вновь выйти на горячую, нагретую солнцем дорогу. Вдруг в покойной знойной тишине дня раздалась песня. Бахмутский невольно поглядел вверх. Но под высокой крепостной стеной нельзя было увидеть певца, тянувшего знакомые Бахмутскому слова тюремной песни: