Йонас Авижюс - Потерянный кров

Гедиминас с ненавистью посмотрел на Дангеля. Усталость и апатию как рукой сняло.

— Я сказал вам все, что мог сказать, — бросил он, почувствовав, что невидимые тиски, сковавшие его перед Дангелем, ослабли. — Если б вы даже за ноги меня подвесили или сдирали ногти, как вы любезно изволили выразиться, я ничего бы не сумел добавить.

— Вы так полагаете? — Дангель презрительно усмехнулся, но не смог скрыть раздражения; выдали беспокойно блеснувшие глаза. — В нашем арсенале есть более эффективные средства, чем те, которые я на скорую руку перечислил. Полагаю, мы не успеем пустить в ход и половины из них, как вы запоете ангельским голосом, исповедуясь в своих и чужих грехах.

Гедиминас осклабился.

— Если я и провинился перед вами, господин начальник гестапо, то лишь в том, что стараюсь остаться человеком, — сказал он; ему страстно захотелось схватить со стола бутылку и ударить Дангеля по голове. — Применяя вашу терминологию — травоядным. Не умею пожирать людей. Что поделаешь, организм не принимает. Конечно, были все условия приспособиться к духу времени — уйти в лес или поступить к вам на службу, подобно Вайнорасу, — но, по-видимому, я из тех, кто охотнее согласится умереть от руки инквизитора, не замарав человеческое достоинство, чем остаться в живых с тридцатью сребрениками в кармане. Сомневаюсь, смогут ли ваши средства, от которых, как вы изволили выразиться, мученики поют голосами ангельскими, заставить меня включиться в их хор.

Дангель прищурился. Правое веко дернулось и застыло, словно приклеенное, лицо перекосилось. Но лишь на мгновение. Как будто он хотел рассмеяться, но спохватился, что это будет не к месту, и, смутившись, с досадой прикусил губу.

— Ja, Sie sind ein ungewöhnliches Wesen [45] Да, вы тварь особого рода (нем.). ,— процедил он сквозь зубы. Его голос неузнаваемо изменился. — Но мы видели и таких. Опыт у нас, слава богу, есть. Вы относитесь к тому классу животных, которые не чувствительны к физической боли, но довольно живо реагируют на мучения другой, тем более — близкой твари. Полагаю, вы не останетесь равнодушным, любуясь, скажем, такой картиной: мои мальчики сжимают прекрасную ладонь фрау Милды специальными клещами. Кончики пальцев поначалу синеют, потом сквозь кожу просачиваются едва заметные капельки крови. Ноготки расшатаны, но еще далеко до полного маникюра: раскаленные докрасна иглы под ногти и все такое прочее…

Гедиминас съежился; он почувствовал рези в желудке.

— Вы этого не сделаете! — вскочив, пролепетал он. — Милда не виновата. Вы не можете так поступить с женщиной, которой… которую сами…

Дангель скособочился в кресле, и Гедиминас увидел в его руке пистолет.

— Коль скоро вы все равно отмалчиваетесь, сомневаясь, стоит ли положить в карман тридцать сребреников, — продолжал Дангель тем же бесцветным голосом, — мы вставляем в специальный станок ножку фрау Милды, которую мы с вами неплохо исследовали от щиколотки до того места, где она подвешена к туловищу. И вы слышите, как с хрустом ломается кость. Примерно так же хрустят сушки, но от этого звука у вас, пожалуй, не потекут слюнки, пусть даже вы три дня ничего не держали во рту.

— Уму непостижимо… — прошептал Гедиминас, утирая дрожащей рукой пот со лба. — Звери… На такое способны только звери…

— Почему же, господин Джюгас? Минута откровенности — и всего этого не будет. Выйдете отсюда под ручку с фрау Милдой, как молодожены из костела. И на ваши шалости с поставками мы закроем глаза. От вас, только от вас зависит — спасти или погубить дорогого вам человека и самого себя.

Дангель встал, давая этим понять, что беседа окончена. Гедиминас тоже поднялся, но не сразу: голова кружилась, ноги стали непослушными, онемели, и лишь с третьей попытки ему удалось оторваться от кресла.

— Вы страшный человек, господин оберштурмфюрер, — прошептал он, глядя на натертый до блеска паркет под ногами.

— Весьма относительное понятие, господин Джюгас. — Голос Дангеля отдалялся вместе с шагами. Громыхнул стул: гестаповец сел за письменный стол. — Лев для газели — ужас, а для льва всего лишь лев. Станьте львом, господин Джюгас, и кончатся недоразумения между нами.

— Вы хотите, чтоб я утопил других, спасая себя и Милду. Но скажите, были бы мы счастливы, купив такой ценой свободу? Нет, я потерял бы Милду, как ее уже потерял Адомас. Мы бы не понимали друг друга, даже если бы прожили всю жизнь в одной комнате. Вам, представителю другого класса животных, трудно уразуметь, что лучше несколько дней умирать в страшных муках, чем мучиться душой всю жизнь.

— Abführen! [46] Увести! (нем). — крикнул Дангель.

Гедиминас поднял голову: в дверях стоял навытяжку эсэсовец.

Его втолкнули через широкую двустворчатую дверь в обширный зал, вроде исполинского кубического колодца, вырубленного в серой скале. Пустой и мрачный, без окон и мебели. Сюда каким-то образом попадал ажурный свет угасающего вечера. Поначалу Гедиминасу показалось, что, кроме него и двух гестаповцев за его спиной, в этом огромном каменном гробу с отшлифованными стенами никого нет, но, приглядевшись получше, он увидел в конце зала белую фигурку; все увеличиваясь, она медленно двигалась к нему. Это была Милда. Она шла зигзагами, — так ходят по мокрому лугу, огибая топкие места. Вся она — опущенная на грудь голова с белыми кудряшками, осиная талия, прозрачное короткое платье — отражалась в сверкающих плитах пола. Гедиминасу было странно, что она не бежит к нему, расставив руки, смеясь и шаля, как летом, когда они встречались в условленном месте, а бредет, словно что-то ищет. Лишь когда она подошла ближе, он понял, почему она так странно ходит: через весь зал, отмечая ее путь, извивалась узкая тропа, густо усеянная металлическими шипами. Милда делала шаг то в одну, то в другую сторону, старалась ступить босой ногой на гладкую каменную плиту, но и здесь мгновенно вырастала стальная стерня.

«Стоит сказать, что знаю о партизанах, выдать Культю, повести их к домику на опушке, и мы с Милдой выйдем отсюда», — подумал Гедиминас. Она подняла голову и посмотрела на него, словно услышала. На лице — страдание, в глазах — мольба. Бескровные губы зашевелились и не раскрылись, но он понял, что она хотела сказать.

Он опустил глаза, не выдержав ее взгляда. Медленно, сантиметр за сантиметром, скользил он взглядом по легкому телу, от головы до босых ног. До крохотных белых ступней, проросших густой щетиной стальных игл. На остриях ягодками земляники алели капли крови. Потом капли стали набухать, словно почки цветка, зал исчез, уступив место голубому небосводу, каменные плиты залило поле красных маков. Милда шла по нему, подскакивая, как зайчонок. Белые кудряшки развевались на ветру, прядки падали на стройную шею, на раковины маленьких ушей, на лоб, на сверкающие, как голубые стекляшки, счастливые глаза. «Я напишу о тебе стихи, — сказал он, — и назову их „Мотылек“». Она смеялась и не соглашалась: мотылек живет считанные дни, а она хочет быть счастлива с ним, своим поэтом, всю жизнь. Он поймал ее и посадил на плечи, как ребенка. Босые пятки колотили его по груди, и он гладил икры, покрытые изморозью серебристых волосков, и, словно лепестки ромашки, трогал пальцы ее ног, гадая «любит — не любит». В сущности, пошло, но каждый раз это было внове… И высокое небо над головой — то солнечное, ясное, то по-осеннему мрачное, взлохмаченное тучами, — и заброшенный сеновал у дороги, и лес, наполненный радостным щебетом.