Сергей Крутилин - Липяги

У нас и сундука-то лишнего не было — не готовилась мать. Пришлось заказывать пожарным порядком. Делал его дядя Ефрем, Костин отец. Делал наспех. Клея у дяди Ефрема не оказалось, так он построгал, пригнал в шпунт, сколотил кое-как крышку, — и готов сундук. Был он неуклюж, но превелик. Все приданое в него уместилось: и матрас, и подушки, и подстилки тряпичные, и холсты самотканые.

Когда Павел Миронович в сопровождении дружек повел Марью к себе, и мы с дедом на повозке следом поехали. Селом ехали — дед лошадью правил. А как свернули к дому жениха, дед усадил меня на сундук, вожжи мне отдал и говорит:

— Подкатывай, Андрюха, только смотри не продешеви! — и картуз свой мне в руки сует. — Пусть червонцы в картуз кидают!

Подъехал я к Зуйкову дому. В одной руке вожжи, в другой дедов картуз. У самой мазанки встречают меня дружки. А в дружках у Павла Мироновича были Степан, брат его, и Беднов Петр, Ивана Беднова старший брат, здоровенный детина, в войну погиб, на мине подорвался.

Вышли дружки мне навстречу — и так и этак стали уговаривать, чтоб я им сундук отдал. И конфет предлагают, и браги. А я все «нет!» кричу и все протягиваю им дедов картуз. Подставляю картуз и ору: «Нет! Дешево!» Тогда Петро как сыпанет мне в картуз медяков, а сам: «Понесли!» — командует Степану. И, не дав мне опомниться, дружки подхватили сундук на руки, вместе со мной понесли его к мазанке.

— Продешевил, паршивец! — Дед взял у меня из рук картуз да подзатыльник мне сгоряча. — Наперед несговорчивее будешь!

Бабы засмеялись. Я спрыгнул с сундука на землю и побежал к дому. Показался мне этот дом чужим, мрачным. Низенькая с крохотными оконцами избушка жалась к большому каменному дому Бедновых. У нас хоть ракиты перед избой, а тут ни деревца, ни сарайчика…

— Только ты, Андрей, — прервала мои воспоминания Марья, не кори Нюшку-то! Подумает еще, что я подговорила. Ты Виктора посовести. Его скорее словами-то проймешь…

Мы свернули с дороги к дому. Марья первой поднялась на крыльцо. Крыльцо, выходившее на улицу, стояло высоко. И сам дом стоял высоко.

Дом у сестры был новый. Та низенькая хатенка, куда ее привели, сгорела на вторую весну после свадьбы. Тогда же они слепили себе крохотную мазанку, и в ней, в той мазанке, прошла, по сути, вся жизнь Марьи. В ней родились и выросли дети, в ней и свадьбы их справляли. Наконец-то поднатужились, поставили новый просторный дом, так — на тебе! — от сына родного житья нет.

Следом за Марьей я поднялся по ступенькам на крыльцо. В сенцах Марья заплакала, но я прикрикнул на нее:

— Хватит!

Она вытерла глаза концом полушалка, и мы вошли в дом.

Первым я увидел Павла Мироновича. Он сидел в углу, прислонившись спиной к печке, и, хотя в доме было не так уж холодно, Павел Миронович снарядился, будто собрался в Антарктиду. На нем был полушубок казенный, черной дубки, валенки, уши шапки опущены и завязаны на подбородке.

Я поздоровался.

На печи заохала, запричитала бабка Степанида, мать Павла Мироновича:

— Ох, Андрей Васильч… Бяда-то у нас какая…

Зять кивнул мне головой, приветствуя, но с места не двинулся. Весь вид его будто говорил: «Посмотрите, люди добрые, как мне холодно! Мне холодна, а я терплю…» Он был немного артист, этот Павел Миронович, да к тому же, что называется, навеселе. Я понял это, как только взглянул на него.

— Что тут у вас стряслось? — поинтересовался я.

— Вот, полюбуйтесь, Андрей Васильч, на своего ученика!

Павел Миронович встал, отдернул ситцевую занавеску, разделяющую дом на две половины.

У окна, выходящего в проулок, стоял Виктор. Я не сразу узнал его. Он был в ватнике, но без шапки и без рукавиц. Он держал в руках лом и долбил им стену ниже подоконника. Сам подоконник и рама были выставлены и стояли в углу возле комода, уставленного безделушками.

Виктор ловко орудовал ломом. Бил с силой, с ёканьем — стена поддавалась с трудом. Куски шлакобетона отлетали в сторону, в проулок. «Ничего, добротно, на совесть лили!» — подумал я.

Дом Марье мы ставили «миром». Все братья собирались, месили раствор, мастерили опалубку. Павел Миронович не жалел цемента — не дом, а крепость!

— Дед Андрей в таких случаях говорил: «Бог на помощь!» — сказал я, подходя к Виктору.

— Спасибо…

Виктор замялся на миг, раздумывая, подать мне руку или продолжать долбить стену? Видно, он решил проявить характер. Поплевав на ладони, снова замахнулся ломом, и — бух! бух!

— Эх, дед Андрей!.. — подхватил Павел Миронович. — Дед Андрей ваш в таких случаях взял бы чересседельник, снял штаны да по этому самому месту — чересседельником!

— Не то время, папа… — Бух! Бух!

— Дед Андрей не допустил бы сыновей до такого позора! — вступилась Марья. — Дед не то что сыновей, но и внуков своих воспитывал. У него небось за столом муха пролетит — и то слышно. А этот: «полюбуйтесь на своего ученика»! Учителя вспомнил… А отец где?

Бух! Бух!

— Отец, выходит, в стороне! Видите ли, отец не виноват… Небось, если б сын уважал отца, не посмел бы ослушаться. А то нет у него к отцу родному уваженья.

Бух!

— И то: за что его, отца-то, уважать? Детьми ли он занимался? В хозяйство ли вникал? Только и знал одно: за чужими юбками волочиться.

— Мама! — Виктор отставил лом.

— Что «мама»?! Али неправду я сказала?

— К чему же так — при чужих людях?

— Тебе он, можа, и чужой, а мне брат родной, — повернулась ко мне Марья. — Небось он побольше тебя знает! Небось, когда твой отец вздумал всех нас бросить, никто за меня не заступился… Один он, Андрей…

— Завела свое… — сказал Павел Миронович. — И как не надоест? — Он взял меня под руку и повел обратно. — Ну их, бабьи склоки! Давай, кум, выпьем по маленькой. Не откажи ради такого развеселого денька!

— Немного можно, — согласился я; не хватило у меня силы воли, чтобы отказаться.

— Вот это по мне! — оживился Павел Миронович. — Вот это я люблю… — Он снял с себя полушубок, шапку, побросал все свое антарктическое снаряжение на диван (лавок в их доме не было) и юркнул на кухню. Спустя некоторое время вернулся, неся начатую бутылку водки и тарелку с нарезанными огурцами.

Мы сели за стол; Павел Миронович наполнил стаканы, мы чокнулись и выпили.

— Ей, Марье, не понять, отчего я пью, — заговорил Павел Миронович после того, как мы выпили. — Как чуть, «дыхни!». Унюхает и: «Опять набрался, дьявол?!» А как мне не пить, Андрей Васильч? А-а! Вот хоть войди в мое положение… Жена меня не понимает. Будь у меня другая жена, я, может, в генералах бы ходил! А кто я теперь? Несчастный бухгалтер-статист. Думал, хоть в детях утешенье найти. Но вот, видишь, какие они, дети-то…

Я слушал жалобно-патетический монолог Павла Мироновича, и в душе моей рождалась не то что жалость к нему, а какое-то странное чувство внутренней растерянности, беспомощности. Кто виноват во всем этом? Чем помочь близким людям? Что им посоветовать? Что сказать в утешенье?.. А ведь сказать что-то надо! И Павлу Мироновичу, и сестре, и сыну их, моему бывшему ученику, не получавшему никогда пятерок…