Сергей Крутилин - Липяги

Мне жаль его. Он и вправду очутился между двух огней. Мать не ладила с невесткой: сосны качались, а шишки летели ему на голову. Мне так кажется, что Виктор не прочь бы и на станцию перебраться: квартиру б ему дали там. Но Нюрка, жена, против. Она состоит в помощниках у Никодимыча, а бухгалтер наш стар и плох. Вот-вот его заменят. И Нюрке хочется до главбуха дослужиться. Оттого-то она и упирается — и слушать не хочет про станцию…

— Что ж вы тещу с собой не привели? — спросил Павел Миронович. — Мы бы хоть спели с ней… «Уж ты сад, ты мой сад!..» — затянул он.

Зятек совсем захмелел.

Обрывая его песню, Виктор спросил про цемент: осталось ли в сарае хоть малость цементу?

— А тебе к чему цемент? — недоуменно переспросил отец. — Притолоки заделывать? Возьми в сарае. Осталось два куля. Специально для притолок тебе приберег.

Виктор молча вылез из-за стола. Снова надел ватник и пошел в сенцы. Вскоре он пронес мимо окна короб, сколоченный из досок, в котором мы делали замесы, когда лили дом. Потом взял ведра, отправился к мазанке за шлаком. Значит, думаю, замес хочет готовить. Я засобирался помочь ему.

Марья стала убирать со стола. В это время кто-то постучал в дверь. Я был ближе всех к порогу, открываю — Вера, Тани Видялы дочь. Она как раз из тех молодых доярок, которые остались на ферме за «елочкой» приглядывать.

— Марья! — заговорила Вера с порога. — Доилка наша испортилась. Председатель велел опять всех старых доярок кликать. Так как, придешь?

Я ожидал, что Марья устроит сейчас Верочке концерт! Уж во всяком случае, повторит ей все то, что она четверть часа назад говорила про ферму.

Однако Марья, вопреки моим ожиданиям, засуетилась, запричитала радостно:

— А как же! Только как председатель сказал: теперича бежать али завтра с утра?

— Теперь велел.

— Тогда я мигом! Телогрейка-то где моя? Небось Виктор надел? — Она побежала за занавеску, выглянула в выставленное окно: Виктор месил замес в твориле. — Вить, надень-ка новый ватник, а этот дай мне. На ферму опять зовут.

Павел Миронович, сидя за столом, кивал головой:

— Эх, мать! Ты, я вижу, неисправима…

— Ладно уж! — отмахнулась Марья. — Выпил, так иди вон ложись спать.

— Я не в обиду тебе говорю… — отозвался Павел Миронович добродушно. — А любя… Я сам такой: когда в отчете недостает копейки, неделю просижу, а найду… Иди я тебя поцелую!

Марья только отмахнулась и, громыхнув подойником, побежала на ферму.

Мы сделали замес и, приладив кое-как опалубку, снова залили бетоном разбитый Виктором простенок. Потом обернули куском толя низ подоконника и водворили его на место. Труднее почему-то оказалось с рамой. Как мы ни колотили ее, она не входила в коробку. Отсырела, видать. Пришлось подстругивать рубанком. Возились часа два, а то и более, пока все не заделали, как было.

Домой я возвращался под вечер. Над огородами кружились большие стаи грачей. Грачи готовились к отлету в южные страны.

Дорога была накатана до блеска. Подошвы позванивали, как по асфальту. Шагал я не спеша с одного конца Липягов на другой и думал… Наверное, думал я, нет на свете более суетной должности, чем должность сельского учителя! Учитель — каждой бочке затычка. Без него ни одно дело не обходится. И ребят учи уму-разуму, и отцов их да матерей мири… Без учителя у нас в Липягах ни хлеб заготовить не умеют, ни стенную газету выпустить. Как чуть что: скотину ли надо переписать, квитки ли какие по избам разнести — так бегут скорее за учителем.

Думал я так и не заметил, как весь Большой порядок прошел. Огляделся, уже в гору, мимо Змейкиного дома поднимаюсь.

Поднялся на бугор — вижу: Авданя на своем посту, у пожарки сидит. Один. Прислонился спиной к «вечевому колоколу» и сидит, обозревая Липяги. Настолько, видно, он проникнулся ответственностью, что пошевельнуться даже не может. И самокрутка у него не дымит!

Сидит на горе, а за его спиной — закат осенний, ветреный. Сидит Авданя все равно как памятник.

«Вот, думаю, отлить бы Авданю из бронзы и поставить. Памятник внушительный был бы. Отлить и поставить бы тут, на площади. Тут, или на «кругу», или перед школой. Разве мало у нас хороших мест?.. Мест хороших много, а вот памятника нет ни одного. А надо бы поставить! В самом деле, большое старинное селение, столько всяких событий было, столько людских поколений сменилось на этой земле… Росли, страдали, растили детей, пахали землю, сеяли хлеб, и вот нет их, ушли бесследно. Никакого им увековеченья!»

В соседних с Липягами селах, где, как и у нас, в войну солдат хоронили, там хоть на братских могилах стоят белые фигуры. Их, видно, сразу много наделали. Где бы я ни был, всюду одинаковые памятники: боец с автоматом и рядом девушка-партизанка с венком в руках. Но только какие же это памятники? Уж лучше б не было их, братских могил, на нашей земле!

Но в Липягах и на братской могиле нет памятника. У нас вообще нет…

Был, правда, один — на селе, перед клубом…

Перед клубом, в скверике, огороженном невысоким штакетником, — клумба. И в самом деле, тут когда-то цветы были посажены. Давно только. К тому же за ними никто не следил. Вместо цветов росла повилика. И вот среди побегов тощенькой белоглазой повилики стоял отгороженный от всех Липягов памятник. Постамент метра полтора высотой был сложен из камня, а на нем бюст. В других селах, где колхозы побогаче нашего, там фигуры во весь рост стояли. А у нас, известно, не нашлось денег, чтобы во весь рост, — бюст гипсовый стоял. Штукатурка с постамента часто отскакивала, и, считай, каждую весну перед майскими праздниками бюст огораживали фанерой и подновляли — штукатурили и белили. Однажды так же вот по весне огородили, будто для ремонта; и правда, постамент подштукатурили, побелили, а бюст совсем сняли. Сняли, отнесли в клуб и под сцену, от глаз людских запрятали.

А штакетник и клумба остались.

Может, еще кому — председателю какому-нибудь — поставить думают?

Но я считаю, что площадь перед клубом не лучшее место для памятника. У нас немало мест получше: высоко, простор кругом. И еще я хотел, чтобы стоял у нас памятник не какому-нибудь начальнику, председателю, хоть тому же Чугунку, а чтобы увековечен был липяговец. И не мужнк, а баба наша липяговская.

Поднимаясь в гору, на нашу центральную площадь, я все размышлял об этом памятнике. Будто и вправду дело это решенное.

Я так представил его себе.

На гранитном постаменте во весь рост стоит фигура женщины, отлитая из бронзы. Лицо ее должно чем-то напоминать лицо моей матери — умное, красивое и чуточку грустное. Статью своей эта баба должна походить на бабку Лукерью, повариху, вскормившую добрую дюжину ребят. И еще хочется, чтобы в ней сохранилось лукавство Тани Вилялы, самоотверженность Груни и щедрость молодой Бирдючихи, и скромность, и простота, и сознание долга — одним словом, все-все, чем так богато наделены наши липяговские женщины.