Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Александр гордился своим отцом, а жил у деда в Оренбургской станице. Весь быт семьи и духовная настроенность ее были проникнуты военщиной. Но эта жизнь не была тем официально узаконенным бездельем армейской военной касты, о котором писал граф Лев Толстой: если рядовые казаки в мирное время работали в своем сельском хозяйстве, то их командиры тоже не понаслышке знали, что такое пахота.

Отсюда возникала рознь между офицерами-казаками и белоручками-золотопогонниками, кичившимися своим дворянским происхождением.

«А теперь судьба связала нас одной веревочкой. Мой полк и тот же Митавский полк: вместе дрались на фронте, теперь — в тылу. Задача — вырвать с корнем большевизм. Александр Федорович будет тверже теперь. Пора!»

Стремясь избавиться от тяжелых дум, Дутов перенесся мысленно в родное Оренбуржье. Он любил, когда глубокий снег ложился голубоватыми сугробами на улицы станиц, а низкое солнце стелило над степью золотую пряжу. Отшумела на станичных токах молотьба, наварены в каждом доме бочки браги-кислушки и арбузного меда, и всюду звенят свадебные запевки. Только налетающие внезапно бураны омрачают небо. Тогда люди сбиваются у домашних очагов и под яростный вой ветра и шорох метели ведут разговоры. Кто вяжет, кто читает, кто чинит сбрую. Народу словно на посиделках, а на самом деле одна большая казачья семья. Во всем патриархальная старина, строгое соблюдение обычаев, истовая религиозность. На эту казачью приверженность старине и возлагал надежду Дутов.

В ночь на 21 июля 1917 года в Малахитовом зале Зимнего дворца собрались члены правительства, руководители всех четырех советов, партийная верхушка кадетов, эсеров, меньшевиков и представители казачьего войска. Дутов переходил от одной группы людей к другой, не очень заметный в скромных полковничьих погонах, заложив руку за спину, другою держась за нагрудный ремень портупеи, с невозмутимо-спокойным видом вслушивался в горячие споры.

«Правильно говорится: горбатого могила исправит: все больше колебаний у моего тезки Керенского, — думал он. — Вручили ему пост министра-председателя, союзники тоже делают на него решительную ставку, а он мечется из одной крайности в другую. И это ощущается во всей политике Временного правительства: в самом деле временное!»

Малахитовый зал сиял хрусталем люстр, позолотой богатой лепки, облицовкой стен и каминов, горевшей переливчатыми зелеными огнями. Тяжелые шелковые драпировки на окнах опущены. Лихорадочный Петроград спал вполглаза. В грязи и во вшах перемогались в бредовом полузабытьи солдаты на фронте. Неспокойно спали сто шестьдесят миллионов полуголодных, холодных, осиротевших и просто выбитых из колеи жителей государства Российского. А здесь, в роскошном зале, собралось сто двадцать ответственных персон решать судьбу России — создать власть для нее. Страшно становилось Александру Дутову от одной мысли об исполинской стране, доведенной до разрухи. Жутко было ему в глухую ночную пору ходить по великолепным палатам, где словно витали тени человека, считавшегося помазанником божиим, всегда внушавшего верноподданнический трепет. Еще возвышались в спальнях пышно убранные кровати, в столовых, гостиных, приемных залах стояла редкостная мебель, как бы хранившая прикосновения царственных особ, и лежали драгоценные ковры, по которым ступали эти богочеловеки. Но вдруг их закружил Распутин — буйный мужик в сапогах и широкой русской рубахе, и вымело их бурей революции из роскошных чертогов.

От безлюдья опустевшего дворца Дутову делалось холодно. Но стоило вспомнить о большевиках и Ленине — сразу кидало в жар. По всему Петрограду рыщут сотни ищеек — бывших жандармов и городовых, — разыскивая следы исчезнувшего Ленина, и не могут найти. Однако везде ощущается его незримое присутствие. Большевиков преследуют, арестовывают, а их становится больше и больше, и с каждым днем крепче, грознее смыкаются ряды рабочих. От этого тоже становилось страшно, хотя Дутов не принадлежал к породе робких людей.

После круговорота встреч в зале и обмена приветствиями начались выступления. Остро ощущая свое одиночество среди толпы собравшихся, Дутов с негодованием слушал речи, полные трагизма и обреченности.

«Вот так князья и бояре устраивали драки, когда Русь истекала кровью, и вместо борьбы с врагом раздирали в клочья ее одежды и выдирали друг другу бороды, — сокрушенно думал Дутов. — Все вошли в раж дележа власти».

Хотят править кадеты, преданные Лавру Корнилову, которого они и казаки превозносили как народного героя. Эсеры, подстрекаемые Савинковым, предлагают кандидатуру Керенского. Меньшевики требуют старшинства, а сами пятятся, словно раки, и всех стараются утянуть за собой. Ночь проходит, на западе бухают пушки, голодная страна спит. А тут говорят, говорят, говорят… Кто же сможет вывести Россию из тупика?

Дутов кашлянул, вытер платком вспотевший затылок и короткую шею и подумал: «А если бы сейчас явился в парадный зал из своих покоев свергнутый император?.. Но что бы он смог — невзрачный человечек, тоже в мундире подполковника, пустые глаза, речи избалованного недоросля», — и Дутов отвернулся от вызванного призрака с тоскливым чувством: не та фигура. Тяжелый камень, привязанный на шею тонущей матери-России, — вот во что превратился ее последний монарх, которого Временное правительство решило отправить из Царского Села в захолустный Тобольск.

Керенский на совещании отсутствовал. Следуя примеру Бориса Годунова в Смутное время, он подал в отставку и теперь ждал решения совещания, которому предъявил свои категорические требования. Хотел, чтобы его попросили главенствовать.

На столе президиума лежали телеграммы генерала Корнилова со знаменитыми пунктами условий, на которых он мог бы принять звание верховного главнокомандующего. Корнилов уже ввел опять смертную казнь на фронте и требовал введения ее в тылу, требовал милитаризации железных дорог, беспощадной расправы с революцией, введения буржуазно-помещичьей диктатуры.

Корнилов требовал, а ответа ему дать никто не мог, ибо в России в этот момент не было твердой власти.

Дутов, всей душой сочувствовавший Корнилову и его требованиям, знал, что Керенский, который сам был вдохновителем этой программы, открыто поддерживать ее не решится, даже получив всю полноту власти, потому что боится нового революционного взрыва.

«Что делать? Что делать? — лихорадочно билось в мозгу Дутова, хотя внешне он казался спокойным, как каменная глыба. — Армии бегут, фронт гнется, и нет той руки, которая предотвратила бы катастрофу».

Только в пять часов утра по настоянию кадетов было решено передать власть без всяких оговорок Александру Керенскому и поручить ему составление кабинета.