Станислав Мелешин - Золотаюшка

— А туда всех пускают?

— Запишись, научишься управлять…

Ванька вздохнул и застегнул куртку на пуговицу.

— Гудок еще не гудел… — И добавил как бы между прочим: — Я в литейном цехе работаю.

— А я вон там!

Девушка показала на небо. Ее палец очертил дугу и остановился на кране. Кран, как огромная птица, похожая на журавля или цаплю, стоял на эстакаде над грудой листового железа, рельсов и труб.

«И совсем она не обиделась, и не злая», — подумал Ванька и вгляделся в ее веселые голубые глаза и припорошенные моторной пылью веки, будто обведенные черной краской.

— Там как птица в гнездышке.

— Угу! Орлиха! — засмеялась она в ответ и совсем доверчиво и певуче договорила: — Оттуда, — она указала на будку, — все как нарисовано, а все-таки с земли лучше на землю смотреть, чем с неба. Я в будке никогда не обедаю.

— Гроза будет. Смотри!..

Они оглядели небо. Тучи шли издалека, откуда-то с Уральских гор. Они обложили все небо, нависли над заводом и накатывались на старый левобережный город. Над городом, закрывая полнеба, высилась залитая солнцем огромная ступенчатая гора Атач. Оттуда электровозы уже двадцать пять лет возили железную руду прямо на завод. Гору называли «кормилицей», и действительно она кормила завод, а завод — весь город.

— Угадал, сколько в ней руды? На сколько лет хватит? — спросила Ваньку девушка.

Он не знал и развел руками.

— Эх, ты! Там миллионы тонн. Это целая цепь гор. Руда наверху, а сколько еще под землей!.. А кто первый взвесил Атач? Не знаешь? — И тихо, будто по секрету, сообщила: — Профессор Маразевич, был такой. У него там приборчики были, чашечки, ну прямо как в аптеке, — восхищенно закончила она, наверное, сожалея, что не она первая догадалась взвесить гору Атач.

— А ты откуда знаешь? — обиженно растянул Ванька.

Она помолчала.

— Мой отец экскаваторщик. Он двадцать лет грузил руду, и вон, видишь, полгоры осталось. «Гора моей жизни», — говорит! Он на пенсии сейчас, а свой экскаватор и полгоры отдал другому… «Эх, — говорит, — жаль, не удалось мне эту гору всю свалить!» И каждый день смотрит на нее.

— Да-а! — восхищенно вздохнул Ванька, проникаясь уважением к девушке и к ее отцу. — Этой горы на всю жизнь хватит! Успевай рыть!

Громадные желтые и бурые ступени поблескивали над городом, и Ваньке представился экскаватор, грузящий по вагонам руду. Ее плавят, из чугуна льют болванки, а он вагой стаскивает их с конвейера. «Сталь для человека все равно что хлеб», — вспомнил он слова Белугина и почувствовал в девушке товарища, который делает одно с ним дело.

— Как тебя зовут? — спросил он дружелюбно.

— Надежда.

Он вспомнил, что где-то читал слова: «Если у человека есть надежда — он уже человек». И ему захотелось подружиться с Надеждой и каждый день в обеденный перерыв смотреть на яхты, на небо, на гору и говорить обо всем на свете…

Они вздрогнули от громкого гудка. На заводском дворе стало прохладно от ветра, дующего с пруда.

— Ну, я в цех. Работать. — Уходить Ваньке не хотелось.

— Иди, не споткнись! — пошутила Надя и, легко перепрыгивая через брусья железа, направилась к эстакаде.

Ванька смотрел ей вслед, наблюдал, как она взбирается по лестнице в будочку. Вот она помахала ему с неба рукой, и он пожалел, что она на орлиху не была похожа.

Направляясь в цех, подумал о том, что не так уж плохо все устроено в жизни и не так уж человеку тяжело, если, кроме всего прочего, есть красота, как этот пруд с яхтами, голубые глаза Нади, есть Белугин, Нитков, Султан, и все это здесь, в этом городе, в его, Ванькиной, жизни.

В цехе он взял у Хмырова свою вагу и встал на рабочее место рядом с Белугиным. Никто почему-то не возражал, только все с улыбкой переглянулись, и Ванька молча, довольный, работал до окончания смены.

Домой он возвращался один и, странное дело, совсем не чувствовал усталости. Правда, руки по-прежнему болели, но настроение было хорошее. Он понял, что вместе со всеми делает одно важное дело, которому люди не только отдают рабочие руки, но и души.

Лопухов не спешил, в своей душе он нес что-то новое, а что — он пока еще не понимал, просто было хорошо на душе, будто познакомился со всем городом лично или побывал совсем в другом мире. Правильно сказал дворник Султан Хабибулин: когда человек работает — жизнь делает.

Грозы так и не было. Просто тучи ушли куда-то, спрятались за гору-кормилицу. Каменный город, отделенный от завода бурными водами реки, дремал уже в вечерних горячих сумерках. К берегу, к дамбам моста, к насыпям прибивало мертвую белую рыбу. Она застревала в густой мазутной пене и даже от ветра не шевелилась. Мальчишки брали рыбу руками и бросали под мост в чистое течение, надеясь, что рыба оживет. От реки веяло прохладой, а в городе еще стояла жара, и на улицах пахло бензином и нагретым асфальтом.

Желтые листья, бумага, окурки и осенняя тяжелая пыль лениво шуршали меж домов, когда проезжали грузовики или пузатые красные автобусы, и долго, быстро и легко кружились в воронкообразном невидимом вихре, поднимаясь к небу и исчезая где-то там, над крышами красивых домов, в которых жили рабочие люди. Высокие сухие карагачи железными ветками проткнули душное небо. От стен не было на проспектах тени, и все, казалось, плавилось от гаснущих лучей заходящего, уставшего солнца.

Все в городе затихало, люди готовились к ужину и отдыху, а Ваньке хотелось бродить по городу и думать о себе, о людях, о жизни. Сегодня он может пойти в гости к Султану или Белугину, где опять с тетей Варей он будет украдкой смотреть картины ее старшего сына…

На Комсомольской площади увидел знакомого парня в короткой рубашке с белыми пуговицами, который нес в общежитие моток проволоки и болты. Сегодня в красном уголке будут монтировать пробный телевизор. «Для людей старается… И после смены работает!» — подумал Ванька о парне и оглядел площадь. Она называлась Комсомольской, была просторной и выходила к реке, к заводу, к насыпям, по которым днем и ночью сливают шлак. Площадь обставлена киосками, в которых продавали и капусту, и мороженое, и книги. А рядом ярко светился огнями «Гастроном», на карнизе почты пело радио.

Отсюда, если смотреть ночью на завод, виден почти весь город. Заводское пламя освещает все вокруг, и вечерами люди приходят смотреть на огни. Невидимые трамвайные рельсы, когда вспыхивает от слива шлака зарево, загораются красной лентой и, опоясывая площадь дугой, мерцают долго-долго, будто впаянные в асфальт. Внизу, у моста, шумит запруженная бетоном река, ударяет в быки моста и бурлит, когда припадает к воде тугой ветер, и гонит она волны с рыжей пеной далеко-далеко в степи, к Уральским горам. Вечерами свистит маневровый паровозик и сливает шлак поочередно из двенадцати ковшей. Двенадцать раз вспыхивает зарево — двенадцать раз вспыхивает небо и постепенно гаснет. И тогда начинают ярко мерцать белые ночные звезды.