Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

В прихожей стало еще темнее, и он уже не видел, как снова рядом села Авдотья, он только почувствовал тепло ее тела под рубахой и горячую руку, которой она щупала ему грудь дрожащими пальцами, поглаживая, будто утешая. Он молчал и тогда, когда она, откинув одеяло, прилегла на локоть и вдруг привалилась к нему грудью и всем телом, поджав ноги.

Одинокая муха жужжала тоскливо, билась о стекло окна. Щеки у женщины мягкие, теплые, и хочется сразу уснуть, зарывшись головой в ее груди.

Григорьев не двигался, будто каменный, жар прихлынул к лицу. Надо о чем-то говорить, а говорить, казалось, не о чем. Стал задавать Авдотье вопросы, чтоб не было неловко.

«Ну и что же? Ну полежит да и уйдет. Баловаться не дам!»

— Что изба пустая? Где дети? — спросил он, кашлянув, давая ей понять, что на то, за чем она пришла, не так-то просто решиться, если ты серьезный человек и не похабник.

— Нету, — грустно и наивно, совсем по-детски ответила Авдотья и обняла его за шею.

Григорьев крякнул:

— Муж есть, а детей нету… Как же?

Авдотья долго молчала, о чем-то думая, а потом, убрав руку, заговорила быстро-быстро, переходя с шепота на полный голос, а с голоса в приглушенное грудное рыдание:

— И не жила я с ним вовсе. Измучил он меня немощью своей. Не мужик, а чисто дитё какое… Не поцелует, ничто… Только спит! Как жена я за ним… числюсь! И все жду — вот придет кто-то другой. Сильный и хороший, ласковый, мой…

Авдотья обняла Григорьева и стала жадно целовать его губы, бесстыдно охватив руками его тело. Он не сопротивлялся — ему польстили слова Авдотьи о сильном хорошем человеке, которого она ждала, — будто это он, который пришел и которого она так ждала.

Она шептала, отпрянув, лаская ладонью его лицо:

— Вот живу, а для чего — не знаю. Ни семьи, ни мужа, ни жизни. Делать что-нибудь и то радость, а каждый день супы варить для себя только надоело. Куда себя девать — не знаю…

Авдотья уткнулась в подушку, и Григорьеву так стало жаль ее, что он погладил ее по плечу, успокаивая. Он поймал себя на мысли о том, что произошло серьезное и трудное, раз женщина так легко может изменить, раз ей опротивело все, кроме надежды.

А вдруг Авдотья, если верить в судьбу, его жена, и жизнь так устроила хитро, чтобы они встретились?! Обрадовавшись, он тут же испугался, зная, что это ему не снится, а наяву…

Вот жизнь прошла бы, а они не знали бы друг друга и не узнали бы! Один на Днепре, к примеру, прожил годы, другой — в тайге. А вот, поди ты, встретились, и рядом. Бери ее голыми руками!

И чтоб не поддаться жалости, нежности и счастливому настроению, сказал сухо и недружелюбно:

— Мало ли что… Каждому жить хочется! Хорошо живешь, чего еще?! Ан тебе лучше надо…

Авдотья не обиделась, только упрекнула устало:

— И охота тебе мучить меня…

Григорьев усмехнулся с досадой:

— Ты вот побалуешься со мной, возьмешь, что надо, и… все равно счастливой не станешь. А я так не люблю. Я мучаться буду, долго.

Авдотья кивнула, соглашаясь:

— Хороший ты…

Сказал ей прямо, приподымаясь:

— Уйдем со мной! Уйдешь?

Его бас прозвучал громко над ее головой.

Авдотья испугалась, задержала вскрик со вздохом и тоже приподнялась на локте. Рубаха съехала у нее с плеча, одеяло взбилось, и Григорьев увидел открытые бедра и ноги. Забыла совсем о стыдливости от неожиданного вопроса!

— Это как же, насовсем?!

— А что? На всю жизнь, не балуясь.

— А как же все это? — Авдотья обвела взглядом избу. — Оставить?.. Да и Савелий…

Григорьев с неприязнью поморщился, поправил одеяло, закрыв им и Авдотью и себя, и твердо, властно проговорил:

— И Савелия, все оставить надо! Снова жизнь начнем. Другую, как сумеем.

— Ух, напугал ты меня! Погоди, я так сразу не могу… Дай подумать, Герасим. Какой ты… боевой какой-то!

Она легла; закинув руки за голову, закрыла глаза, затихла. Думала ли она или просто была счастлива, представляя в воображении будущую жизнь, только Григорьеву показалось, что они давно уже знают друг друга и прожили много лет вместе и Авдотья его жена, а сейчас будто они решают простой вопрос о переезде на новое место… Он прижался к ней щекой и ощутил головой пульсирующую жилку на ее виске.

Авдотья открыла глаза и, всмотревшись в лицо Григорьева, чуть отодвинулась:

— Тогда я пойду, к себе…

Он притянул ее рывком, обхватил руками и стал целовать плечи, грудь, щеки и губы. Авдотья тихо засмеялась, обмякнув вся, раскидывая руки и подаваясь к нему, отбросила одеяло и застонала со смехом.

…Когда Григорьев проснулся утром, Авдотья стояла у печи, вполоборота к нему, улыбалась из-за плеча — своя, родная… Он оделся и, чувствуя себя в чем-то виноватым, глухо попросил:

— Истопи баню. Душу пропарить…

— Я быстро!

Авдотья ушла, и Григорьев прошел в другую комнату. Васька сидел с картой района у стола и задумчиво катал мякиши хлеба. Крынка с молоком стояла полная до краев, а рядом — жбанчик с квасом.

Васька встрепенулся, увидев товарища, и в глазах его загорелось любопытство. Он подмигнул Григорьеву:

— Я ведь не спал — все слышал.

Григорьев вздрогнул, хотел выругаться, но сдержал себя и отвернулся.

— Ну, как?.. — Васька понизил голос. — Все в порядке?..

«Ишь любопытный! Совести нет!» — подумал Григорьев и не обиделся, зная, что Васька спрашивает не для смеха. Отрезал коротко и твердо:

— Об этом не говорят и не спрашивают!

— Не сердись, знаю… Дело священное! А я ведь, когда вы уснули, прошел мимо во двор… вижу — спите открытые, дак взял и одеялом вас накрыл. Извини!

Григорьева тронула бессовестная забота Васьки, и он нарочно повеселел и упрекнул его:

— Что ж ты-то растерялся вечером… Бахвалился — все девки по тебе сохнут. Ан, одна мимо тебя прошла!

— Дак ведь Авдотья — баба, я ей в сыновья гожусь! Притом она сама выбор сделала — видно, я ей не приглянулся!

Григорьев понял насмешку и помрачнел:

— Выпей вон квасу!

Васька видел, что подтрунивать над товарищем дальше нет смысла и что Григорьев не желает вести разговор, выпил квасу и похвалил, причмокнув губами:

— Как самогон!

Пришла веселая помолодевшая Авдотья, отмахиваясь ладонью от жаркого румянца, будто собираясь смахнуть его с лица, и шумно сообщила:

— Баня готова!

Васька вздохнул, улыбнувшись чему-то. Авдотья перехватила улыбку взглядом и чуть встревожилась, гадая: знает ли товарищ Герасима обо всем случившемся ночью?

Григорьев сказал «спасибо» и направился в баню.

А Васька, подмигнув смущенной хозяйке, ушел проверять плоты.

После ливня тяжелые таежные горы вполнеба и тайга на них снизу дымились синим маревом. Оно качалось голубое-голубое у их подножий и цеплялось за верхушки нижних елей и сосен. От дождей река переполнилась, сравнялась с берегами, вода побурела и двигалась медленно, ворочаясь на перекатах и раскидывая белые литые брызги, ворошила со дна коряжины, обломанные ветки. Спокойно голубели чаши воды в колдобинах и вдавленных ямах от копыт скота. Желтели прибрежные, уже подсохшие пески и горячие, будто медные, камни. В мокрых тенистых кустах пели продрогшие птицы, и вдруг выбрасывались вверх, шурша и простреливая листья, взлетали к солнцу — согреться в его лучах.