Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

Из-за перегородки медленно, снимая халат, вышла Назарова. Илка взволнованно поднялся ей навстречу.

— Сильно кричит! Звонко, — сказал Илка и, утирая кулаком непрошеные слезы, виновато посмотрел ей в глаза.

Наталья Владимировна положила руку ему на плечо и улыбнулась знакомой доброй улыбкой.

«Утром она сказала «не все ли равно», — что-то сейчас скажет?» — подумал Кусимо и осторожно положил ее руку себе на грудь. Сердце его учащенно билось.

— Родился мальчик!

Илка радостно вскрикнул и заметался по юрте в поисках подарка.

— Тсс! Тише! Тише! — остановила его Назарова и тихо добавила: — Матери нужен полный покой. Никого в юрту не пускать!

— Понимаю, — прошептал Илка и направился закрывать дверь на засов.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, и показался сначала седой клин бороды мудрого Баракыча, а потом и он сам.

Приложив палец к губам, пугаясь собственных шагов, он поклонился до земли Наталье Владимировне и ласково обнял ее за плечи.

— Ты наш гость! Будь доброй хозяйкой в нашем доме! — и повернулся к Илке. — Здравствуй, Илка Кусимо! Стойбище спрашивает тебя — какие готовить подарки? Для мальчика или для девочки? — Узкие черные глазки его хитро блеснули.

— Не все ли равно?! — ответил Илка и рассмеялся. — Если хочешь знать, спроси у своего сына!

— Емас! [4] Емас — хорошо. Емас! Хорошо! — понимающие закивал старик и попятился к двери.

В просвете открытых дверей виднелись лица соседей, нетерпеливо ожидающих мудрого посланника.

— Спрошу у моего сына! — ударив себя в грудь, сказал ожидающим Баракыч и удивился поднявшемуся хохоту.

Дергая его за малицу, люди обступили старого охотника со всех сторон и продолжали смеяться.

— Мудрый Баракыч, как же ты не догадался, что родился мальчик! Кусимо не сказал ведь: «Спроси у своей дочери».

— Тсс! — нисколько не смущаясь, погрозил им пальцем Баракыч. — Уходите по домам! Берегите священный покой матери!

Дверь закрылась.

А ребенок продолжал тянуть однообразную радостную песнь «у-а! у-а», не сознавая, что это он, кричащий во всю силу своих легких, явился предметом столь оживленных разговоров. Едва прорезавшимися глазами он смотрел в потолок, смешно взмахивал руками, как бы требуя чьей-то заботы и ласки, и потом внезапно умолк.

— Ну, теперь можно его посмотреть! — строго сказала Наталья Владимировна, разглядывая встревоженное лицо молодого оленевода. — Принимай, Илка, нового гражданина в целости и сохранности! Да, не забудь сказать «здравствуй» матери.

Северный Урал

1952

Неистово шумит ночная метель. В сосновом бору кружатся белые волны снега; ветер, припадая к земле, взлетает к вершинам сосен; трещат ветки, гудят затвердевшие от мороза стволы. На дымящиеся трубы изб, на крыши чемьи [5] Чемьи — продовольственные склады навалились снега, рассыпались сугробами у окон и дверей.

Из темноты к свету, льющемуся из больших окон школы, выскользнула упряжка, ткнулась взбешенными оленьими мордами в ограду и остановилась, присмирев от гневного окрика погонщика. Человек поднялся с длинных нарт, шагнул по снегу и провалился по колено в сугроб.

Навстречу ему, цепляясь за ограду и приседая, спешил высокий парень в шубе. Он обхватил приехавшего руками и подтащил ближе к свету.

— Здравствуй, дедушка Онэмэ!

— Здравствуй, Косев-товарищ.

Олени метнулись в темноту и встали. Звякнули колокольчики.

— Эгей! Не баловаться! — прикрикнул погонщик на вожака и, смахнув снег с нарт, снял беличьи рукавицы. Косев ожидающе посмотрел на толстое с редкой седой бородкой лицо Онэмэ, которое добродушно расплылось в улыбке, обнажившей чистые белые зубы.

— Косев-товарищ! — сказал Онэмэ и развел руками. — Сегодня нет песен. Не привез. Не придумал.

Косев замахал руками.

— Пойдем чай пить! Тебе согреться надо. — И, полуобняв старика, повел его к двери. — Что я тебе покажу, дедушка Онэмэ! Радость… Голос свой хочешь услышать?!

— Голос мой, говоришь?! — усмехнулся Онэмэ. — Я его каждый день слышу. Молчу — слышу, говорю — слышу, пою — слышу. Какой еще голос есть?

— Нет, не то! — похлопал Косев по плечу Онэмэ. — Свой голос — со стороны!

— А-а-а, — недоверчиво протянул погонщик и попятился, нахмурив брови. Услышать свой голос «со стороны» показалось Онэмэ невозможным делом. Он давно перестал верить святым и злым духам — с тех пор, как прогнали со стойбища последнего шамана.

— Дело у меня, Косев-товарищ. Большое дело! Председатель вызвал. Думать будем. Весна скоро. Олени, ай-ай, на новые пастбища пойдут!

Косев уже открыл дверь, и они пошли по коридору, мягко ступая по ковровой дорожке. Онэмэ расправил плечи: так было тепло в большой избе. Привычка сжиматься от холода появилась совсем недавно — ему шел уже шестидесятый год.

На чисто выбеленных стенах висели цветные географические карты, большие и малые.

«Как картинки», — подумал Онэмэ.

В длинной просторной комнате рядами стояли парты, в углу шкаф с книгами, на шкафу старый потертый глобус. «Совсем как я, — усмехнулся Онэмэ — моя голова такая же круглая», — и заглянул в жилую комнату. Кровати, шторы, салфетки на тумбочках. Воскресенье — дети разъехались на лыжах по стойбищам.

Онэмэ хорошо помнил, как строили школу всем стойбищем: немало сосновых бревен привез он из тайги на оленях. Сюда же отдал он учиться сына и дочь, и каждый год приезжал весной к ним на праздник. Сейчас сын далеко в большом городе, учится в партийной школе, а дочь работает бухгалтером на консервном заводе.

Онэмэ останавливался и смотрел на таблицы, счеты, диаграммы. Он уже совсем забыл, что был застигнут в поле вьюгой, сбился с пути. (Выручил вожак — крупный ветвисторогий олень, которым его премировали недавно.)

А Косев говорил и говорил, увлекая старого оленевода к двери, на которой висела черная металлическая табличка с надписью по-мансийски и по-русски: «Директор».

— Вчера привезли патефонную пластинку из города. Твой голос, песня твоя! Я слушал. Вот у меня патефон есть — смотри, Онэмэ! Сейчас сыграем. Раздевайся.

Обрадовавшись встрече, Косев растерянно остановился посреди комнаты, обдумывая, за что ему приняться сначала: завести патефон или вскипятить чай. Казалось, он не мигал глазами, большими и круглыми, с огоньком, раскрытыми так, что над переносицей на широком лбу обозначалась складка-морщина. Чисто выбритый, он был похож на монгола. Скулы блестели и отливали синевой. Косев провел ладонью по щеке и подошел к электроплитке.

Онэмэ наблюдал за ним, радовался тому, что знаком с таким человеком, как Косев. Ему льстило, что вот сейчас директор районной школы суетится, гремит посудой, стараясь быстрее вскипятить чай и угостить его, Онэмэ, а потом они вдвоем будут слушать песню, и Онэмэ на самом деле услышит свой голос со стороны.