Михаил Аношкин - Мой знакомый учитель

— Ни, ни! Не треба! Оставь цую бандуру бабусе на память!

Привык к деревяшке Владимир, жалко было бросать, но старшина был неумолим. Он взял Глазкова в охапку, словно ребенка, вынес на улицу и положил в бричку на свежую солому. Тетка Марфа шла следом, глотала горькие слезы. Она так расстроилась, столько много колючих слез подступило к горлу, что не могла ничего сказать. Так и уехал Владимир, не услышав на прощанье от тетки Марфы ни одного слова. Он и сам тогда плакал, а старшина сидел к нему спиной, понукал лошадей и молчал.

…Началась мучительная полоса скитаний по госпиталям.

Сначала Владимира определили в санбат, потом передали в полевой госпиталь, а оттуда направили долечиваться в так называемый эвакогоспиталь. Замкнутого, мрачного Глазкова поместили в санитарный поезд вместе с такими же горемыками, как и он сам, и повезли неведомо куда. Раненые гадали: куда же их везут? Каждый втайне надеялся, что привезут поближе к дому. Не волновался только Глазков: ему было все равно куда ехать. В Сибирь так в Сибирь, на Кавказ так на Кавказ. Жизнь опять теряла всякий смысл. Кому он такой нужен? Калека. Ни к какому ремеслу не приучен — десятилетка, армия, война, ранение, и ни одного близкого человека на всей земле. Отец умер давно, мать — в сорок первом. Ни брата, ни сестры. Круглый сирота, сирота-калека. Живет на Урале тетка, материна сестра. Ехать к ней таким? Нет…

В поезде ехали ребята, которые ранения получили в последних боях. Под надоедливый перестук колес раненые время коротали в разговорах. Вспоминали фронтовых друзей, своих командиров и всякие были и небыли. Себя не хвалили, не бахвалились похождениями, а наоборот, по какому-то молчаливому сговору о себе рассказывали с иронией, даже насмешливо.

— Гром гремит кругом, света белого не видно — вот как, паразит, лупит. Ну, думаю, амба, хоть маму кричи, хоть караул: все равно душа с телом расстается. А тут лейтенант подползает и орет: «Давай, давай! Вперед!» Хотя и душа в пятках, а вперед надо. Гляжу, поднялись славяне, я тоже, и пошли, и пошли! Ох, и шваркнули мы их тогда!

Глазков был невольным слушателем всех этих рассказов, они на него обрушились, как лавина. В них много такого, чего он не испытывал и никогда не испытает: вот эту лихую удаль наступательных боев, непередаваемое настроение душевного подъема, бесшабашность и даже романтику. Владимир чувствовал себя среди них чужим, посторонним, и ему не было дано того, что было дано им.

Санитарный поезд прибыл в Ереван. Раненых разместили по госпиталям. Ничего примечательного в жизни Глазкова здесь не случилось. Близко ни с кем ни сходился, никому не открывался. Ему нравиться стало страдальческое одиночество. Каждый раз, делая такое, что противоречило принятым правилам, трусливо утешал себя: «А! Все равно! Жизнь пропала, а остальное мелочь». У него появились костыли, можно было ходить куда угодно, и Владимир исчезал из госпиталя на целые дни, слонялся по городу, толкался на рынке. Его ругали за это, он же твердил про себя: «А! Все равно!» Однажды, когда сестра задержала его в дверях, Владимир разозлился, замахнулся на нее костылем.

— Уйди!

Раненый, оказавшийся рядом, перехватил костыль и усмехнулся презрительно:

— Вояка!

Сестра заплакала. Глазков вернулся в палату, уткнулся лицом в подушку и кусал губы: нет, не удалась ему жизнь, не удалась…

В госпитале продержали Владимира год и отпустили домой. Решил ехать к тетке в Кыштым, все-таки родня. Приедет, осмотрится, а там решит, что делать.

В родной городишко вернулся весной сорок пятого, к концу войны. Конечно, его никто не ждал. Доковылял до теткиного дома, постучал в калитку. Открыла девушка. Она осмотрела его с ног до головы, спросила:

— Вам кого?

— Тетку Василину.

— Ее нет дома.

Владимир всматривался в лицо девушки и мучился: Варя это или не Варя? Когда уезжал на фронт, совсем девочкой была, а тут барышня перед ним.

— Здравствуй, Варя! Не узнала?

— Нет, — она смотрела по-прежнему отчужденно.

— Это я, Владимир…

Ожидал, что обрадуется, бросится на шею, но она не тронулась с места. Только сощурила глаза, будто от яркого света.

— Не знаю… Может быть… — ответила растерянно. — Погодите, я за мамой сбегаю. Тут недалечко. А вы посидите на лавочке.

Варя захлопнула калитку, побежала вдоль улицы до перекрестка и скрылась из виду. Глазков усмехнулся криво, сел на лавочку и предался невеселым думам. Вот так встречают его дома. Варя, кажется, испугалась. А как тетка встретит? Если примет с холодком, он вернется на вокзал, там переночует и уедет куда-нибудь. Куда глаза глядят. В раздумьях не заметил, как подошла тетка, остановилась возле него. Владимир поднял голову и вздрогнул. Ему почудилось, что не тетка Василина стоит перед ним, а мать: и глаза такие же карие, глубоко посаженные, и складки у рта, и крутой подбородок. Даже сердце радостно екнуло, но нет… Чудес на свете не бывает. Просто тетка Василина очень походила на старшую сестру.

Владимир, опираясь на костыли, поднялся и виновато улыбнулся:

— Здравствуйте, тетя Василина.

Она прижала к груди руки, натруженные, жилистые, точно так же, как когда-то делала мать Владимира, и шептала одними губами:

— Господи… Господи… — и не могла двинуться с места, словно бы ноги вдруг приросли к земле.

— Прибыл вот. Из госпиталя.

— Боже мой, боже мой, — шептала тетка, все еще не двигаясь с места. — Ты? Володенька?

— Я, тетя Василина.

— Жив? Жив! — крикнула она пронзительно и кинулась к Глазкову, схватила его голову обеими руками и начала целовать исступленно лоб, глаза, губы, причитая: — Жив, жив, родненький!

За ее спиною стояла Варя и улыбалась сквозь слезы.

Потом Владимир весь вечер рассказывал о своих скитаниях, тетка то и дело вздыхала, а Варя не сводила с него глаз.

Они засиделись далеко за полночь, под конец тетка достала из-за зеркала пожелтевший конверт и подала Владимиру:

— Прочти.

Глазков вытащил из конверта четвертушку бумаги. Это была похоронная. Командование части сообщало, что сержант Владимир Глазков погиб смертью храбрых, защищая нашу социалистическую Родину. Странно и неприятно читать похоронную на самого себя, и в то же время зажглась в душе маленькая тайная радость оттого, что не сдался, не умер, остался жив, хотя друзья-товарищи считают его мертвым. Эту бумажку Владимир Андреевич бережет до сегодняшнего дня. Лена шутливо называет ее свидетельством о бессмертии, ибо, если верить народной примете, тот живет долго, кого однажды уже похоронили.

. . . . . . . . . . . . . . .

Лена позвала:

— Ты долго будешь еще сидеть?

Владимир Андреевич захлопнул дневник, спрятал его в ящик стола, потянулся. «Да, уже пора спать. Как-то встретит меня завтра девятый?»