Николай Глебов - В предгорьях Урала. Книга первая

Войдя в левый придел, где обычно молились женщины, они протискались через толпу ближе к амвону и, продолжая шептаться между собой, торопливо закрестились. Двенадцать евангелий читал сам протоиерей отец Дометиан. Устинья украдкой стала разглядывать молящихся. Впереди ее стояла какая-то дородная женщина с мальчиком, сбоку старушонка, одетая в старомодное пальто. Взглянув через плечо, девушка изменилась в лице. Недалеко от царских врат она увидела Сергея. Рядом с ним стояла какая-то дама в накинутой на пышные плечи ротонде. Трепетавшее пламя свечей освещало молодое, чуть надменное лицо женщины. Устинья почувствовала, как заныло ее сердце. Вот они опустились на колени, и незнакомка, прижавшись плечом к Сергею, устремила сияющие счастьем глаза на лик нерукотворного Спаса. Через несколько минут юноша помог ей подняться и повернул бледное лицо к Устинье.

«Нет, не узнал, — с горечью подумала девушка и прижала руку к груди. Сердце учащенно билось. — Не узнал, а может быть, чуждаться стал? Богатая рядом стоит. — Но тотчас же разубедила себя. — Нет, была бы не по душе, не искал бы встреч со мной. — К горлу Устиньи подкатил тяжелый ком. — Сергей, Сереженька», — шептала она про себя. Готовая разрыдаться, Устинья уткнулась лицом в платок.

Прозвучал третий удар колокола. В ее душе он прозвучал, как похоронный звон. Девушка опустилась на колени и стала горячо молиться. Но успокоения не было. Стоявшая рядом с ней старушонка внимательно посмотрела на нее и прошамкала:

— Молись, молись, отроковица, слова святого писания облегчают душу и через них тебе будет уготован путь в царствие небесное.

Близко к полночи раздался двенадцатый удар колокола; с зажженными свечами, вделанными в цветные бумажные фонарики, народ стал выходить из собора.

Оберегая слабо трепетавшее пламя свечи от сильной струи теплого весеннего воздуха, Устинья вышла на паперть в надежде встретиться с Сергеем.

Вскоре под руку с незнакомой дамой показался молодой Фирсов. Он что-то оживленно ей рассказывал. Сергей прошел, не заметив Устиньи. Девушка до боли закусила губы и, смешавшись с толпой, спустилась со ступенек паперти. Она видела, как Сергей помог незнакомке подняться на подножку мягкого фаэтона и, усевшись рядом с ней, застегнул полость.

— Трогай, — послышался голос Фирсова. И вскоре фаэтон исчез за поворотом улицы.

Устинья одиноко побрела к своему домику. На улице то тут, то там мелькали сотни зажженных фонариков идущих из собора прихожан. Казалось, по улицам города плыли мерцающие звезды, то исчезая, то снова появляясь. Устинья дошла до дома и, прикрывая рукой огонек, тихо постучала. Дверь открыла мать.

Над Марамышем спустилась теплая апрельская ночь. Шумела река, заливая вешней водой небольшие островки, поросшие березняком и мелким кустарником. На стремнине, точно боясь отстать друг от друга, неслись изъеденные водой и солнцем рыхлые льдины и, натыкаясь порой на каменистый берег, ползли вверх и, падая, рассыпались мелкой шугой. Где-то в выси, в черном, как бархат, небе, мягко перекликались казарки и, рассекая частыми взмахами крыльев густую темень, летели стаи чирков. В торговой слободке чуть ли не в каждом доме светились по-праздничному огни. Изредка мелькали они и на рабочих окраинах.

1911 год был неурожайный. Наступал голод. Никита Захарович почуял богатую наживу. Вместе с Никодимом он объезжал села и станицы, скупал за бесценок скот. Цены на пшеницу поднялись.

Проезжая Качердыкскую станицу, Фирсов заехал по пути на паровую мельницу, стоявшую на Тоболе, которую он недавно купил у Видинеевой. Там проводил летние каникулы старший сын Фирсова Андрей. Жил он у мельника, который уехал по делам в Зауральск. После сытного обеда Никита вышел на крыльцо и хозяйским глазом окинул добротные постройки, за ними возле скотных дворов ютились землянки казахов. Поселковая улица была пустынна. Только двое детей сидели на дороге и, поочередно нагребая песок в засаленную тюбетейку, сыпали его друг другу на головы. С маленькими скуластыми лицами, обтянутыми коричневой от загара кожей, сухими лопатками и ребрами, они напоминали скорее скелеты, чем живых детей.

С трудом, опираясь на палку, закутанная в белый платок, прошла старуха и, крикнув что-то малышам, повернулась к Фирсову. Глубоко ввалившиеся глаза старухи, мертвенная желтизна лица, беззубый рот с отвисшей челюстью были страшны.

— Хлеба, — глухо сказала она и протянула иссохшую руку. — Ашать дай. Малайка скоро пропадет, — кивнула она головой в сторону ребят и, путая русскую речь с казахской, продолжала: — Шибко жалко. — Губы женщины задрожали. — Моя пропадает — не жалко, малайка жалко, дай хлеба.

Никита отвернулся и молча вошел в дом.

«Где его я вам напасусь», — как бы оправдывая себя, подумал он. Шагая по комнате, он невольно посматривал в окно: старая женщина безмолвно продолжала стоять с протянутой рукой. Фирсов сел спиной к окну и стал рассматривать лежавшую на столе книгу.

Перелистывая страницы, Никита Захарович увидел чье-то письмо. Почерк был незнакомый. Оглянувшись, он начал читать:

«Андрей!

После того, как ты уехал, я долго думала над твоими словами, что идеалом человека является служение народу и что моя роль сельской учительницы велика. Но скажи, что я могу сделать сейчас, когда люди умирают от голода? Нужна существенная помощь, а не разговоры о высоких идеалах. Ни ты, ни я хлеба не имеем. А вот твой родитель вместе со своим цербером Никодимом скупают скот по дешевке, предлагая взамен него хлеб по два рубля за пуд. Недавно наши станичники ездили в Марамыш за зерном. Ваш папаша открыл им кладовую, где хранилось, по их словам, больше пятнадцати тысяч пудов покрытого плесенью хлеба. Зерно, видимо, было ссыпано сырое и от долгого лежания превратилось в сплошную глыбу. Казакам пришлось отбивать его ломами, чихать от зеленой пыли и кланяться «благодетелю» за то, что взял с них втридорога. Не сердись, Андрей, за это письмо. Сегодня я зла на себя, на тебя и в особенности на тех, которые свои волчьи законы ставят выше людских. Приезжай, папа будет рад, а о себе и не говорю.

«Однако занятная девица. Ловко она отделала нас с Никодимом. Как она его назвала — це-це-рбер, что-то непонятно. Надо будет спросить у кутейника и кстати рассказать качердыкскому попу об этой учительше. Пускай ее приструнит.

В окно он увидел Андрея и поспешно спрятал письмо в книгу.

Вскоре в дверях показалась плотная фигура молодого человека, одетого в студенческую форму и высокие болотные сапоги. Всегда открытое, приятное лицо с серыми выразительными глазами было сейчас хмуро. Поставив ружье в угол, Андрей сухо поздоровался.