Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

Было так: сидит Гришка на полку, увязанном веревкой; длинные ноги его слегка касаются земли. В руках у Гришки кнут, не очень длинный, с тонким, из орешника, кнутовищем. На голове у возчика соломенная шляпа или мохнатый волчий треух — все зависит от времени года.

Вот он подъехал к магазину и: «Тпру!»

Меринок останавливается. Гришка бросает кнут и начинает поспешно распутывать веревку, которой увязаны ящики. Из магазина вышла Аня — заведующая, она же и продавец. В белом халате, с бумагой в руке — накладная.

«Ну, как, Гришка?» — спрашивает.

«Все путем», — отвечает Гриша.

Аня стоит, считает бутылки. А Гриша носит ящики с водкой, с портвейном «Кавказ» и настойкой, пахнущей одеколоном. Носит и ставит ящики в подсобку.

Сосчитав ящики, Аня спешит за прилавок.

Тем временем Гриша грузит ящики с пустыми бутылками: коричневые, малиново-розовые — одним словом, разные. Увяжет он их веревкой, обвязывая полок повнимательнее, и… Вы думаете, что Гришка взял вожжи и понукает своего мерина? «Но-о!» — мол. Ничего подобного. Нагрузив телегу, он идет обратно в подсобку и останавливается перед столом, где лежат накладные.

«Ну, как, Аня?» — говорит Гришка.

«Все в порядке. Спасибо».

«Это, как там…» — лепечет Гришка, глядя на Аню водянистыми глазами.

«Ты чего?» — спрашивает она. Ей некогда: пока она возилась с приемом водки, у прилавка скопилась очередь мужиков — нетерпеливых, горластых.

«Ну, можа, бой какой есть?» — спрашивает Гришка, а сам осматривает стол. Иногда среди бумаг и сумок тут стоят и нестандартные бутылки, принятые продавцом по ошибке.

«Ох, голову ты мне заморочил, Гришка, этим своим боем. Ведь каждый день одно и то же».

«Там, куда нас отнесут, там не дадут», — шутит он.

Аня в сердцах бросает очередь, заглядывает в бытовку, откуда-то достает бутылку портвейна с отбитым горлышком. Выставив на стол разбитую посудину, она уходит, задергивая за собой занавеску.

Аня возвращается к прилавку, а Гришка начинает священнодействовать. Он ставит рядом с бутылкой стакан, накрывает его не очень чистым платком и процеживает вино, чтоб, случаем, в посудине не оказалось стекла. Убедившись в том, что стекла нет, Гришка жадно выпивает стакан. За ним второй…

Довольный, вытирая влажные губы, выходит из подсобки.

«Спасибо, Аня», — бросает он на ходу.

И так, наверное, продолжалось не один год. Бились бутылки не только с портвейном, но и с наливкой, даже с водкой. Гришка процеживал водку и пил. И до того увлекся этим питьем, что стал нарочно бутылки бить — и доказывает Ане, будто разбил случайно. А сам с ящиком чуть на ногах держится. Раза два, а то и больше на Аниных глазах падал, с ношей-то.

Был скандал: в райпотребсоюз его вызывали.

Гриша платил убытки. Но ничего не помогало, он продолжал пить. По причине этой, оттого что был пьян, Гриша часто засыпал на телеге или на складе райпотребсоюза, среди пустых бутылок. Гриша к тому же стал неопрятен. Денег заработанных он домой не приносил. Жена с двумя малышами терпела-терпела да и бросила его. Суд постановил, что жене с детьми принадлежит большая часть дома. Жена отгородилась от Гришки и жила в своей половине, жила трудом да заботами о детях.

А Гришка продолжал пить.

Из райпотребсоюза его скоро уволили. А выпить с самого утра он уже привык. Побегав так, с места на место, Гришка стал определяться пастухом в соседние деревни. Пас он коров и у них в Загорье. Пас два или три лета кряду, и Прасковья хорошо знала его: не раз вот так, как сегодня, суетилась, стараясь ублажить его.

Высокий, с испитым лицом, в телогрейке, прожженной не в одном месте, Гришка поутру выгонял коров в луга (луга тогда еще были) — и мучительно тягостен был для него день. День ожидания вечера, когда он наконец-то снимает с себя мокрую или, наоборот, тяжелую при жаре телогрейку, войдет в избу и увидит на столе бутылку и закуску, и миску горячего борща. Чаще Гришка не мог выдержать день. Не выдержав, он всякими правдами и неправдами находил денег на «портвешок». Если не находил денег, то сцеживал молоко у какой-нибудь коровы и продавал туристам, которые летом ходят по берегу Оки.

Заполучив рубль, он тут же посылал в деревню подпаска.

Выпив, Гришка быстро пьянел. Он ложился где-нибудь в тенечке, подстилал под бок телогрейку; солнце размаривало его, и он засыпал. Случалось, засыпали они оба, и подпасок тоже. Коровы разбредались. Как-то они зашли в овсы, переели, был падеж. Бабы пошумели меж собой да и отказали Гришке.

С тех пор Прасковья и не слыхала ничего о нем — о Гришке-то Воскобойникове.

А он, оказывается, жив-здоров и даже к земле возвращаться надумал.

— Вон отец идет. Его и пытай, будет ли меняться, — сказала Прасковья, вставая навстречу мужу.

Вошел Игнат. Он поздоровался с сыном, снял с головы картуз и повесил его. Без картуза он казался еще меньше и старше своих лет. Обширная залысина покрыта сбившейся прядью волос.

— Как она — жизнь-то?

Игнат прошел в чулан, загремел рукомойником.

— Да ничего, — отозвался Леша. — Вот, батя, уговариваю мать, чтобы вы переезжали в город.

— А чего, — вытирая руки полотенцем, Игнат вышел из кухни. — По мне — хоть сейчас.

Присев на коник, Игнат стянул сапоги, размотал портянки и сунул ноги в тапочки.

— Я не шучу, пап, — сказал Леша.

— И я не шучу, — отозвался Игнат. — Поедем, мать? Хоть напоследок поживем горожанами. А то работа и работа. Каждый день — одна ругань.

— С кем это ты не поладил? — спросила Прасковья.

— Известно, с кем ругаемся! С зоотехником вашим. Сейчас заскочила — злая. Куда, говорит, пустую телегу везешь? Это значит, что я мало зеленой массы положил. Больше косить надо. А не спросят, где я ухитряюсь каждый день ее косить.

Помолчали.

— Болтают, снимать хотят нашего председателя, — заговорила Прасковья. — Из-за этих промыслов.

— Без Тихона Ивановича все в хозяйстве прахом пойдет. Тем более уходить на пенсию надо.

Отец сел к столу. Прасковья подала обед и ему. Некоторое время только и слышно было постукивание ложек о края тарелок.

Мужики ели. Леша продолжал хлебать щи, черпая по полной ложке. Прасковья мельком взглянула на сына, снова подумала, что Зинка ленится ухаживать за ним. Сын небось хватает что попало, есть всухомятку. Но мать ничего не сказала — только собрала морщинки возле губ.

Игнат ел не спеша, то и дело дул на ложку. Он не боялся горячего — просто у него было плохо с зубами: своих было мало, а вставленные доктором разжевывали плохо.

— И с кем же ты надумал меняться? — Игнат пристально поглядел на сына.

— С Гришкой Воскобойниковым.

Прасковья вновь засмеялась. Игнат же погасил свою улыбку и, чтобы показать, что принимает Гришку всерьез, сказал: