Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

Но что такое? Культиватор прошел, а повилика осталась. Ее пружинистый ствол с цветами-пятачками оплел куст картофеля и стоит себе как ни в чем не бывало.

Меж грядок появляются женщины.

Все узнали их: это шефы — бухгалтер и парикмахерши из комбината бытовых предприятий. Они идут между грядок и тяпками разбивают комья земли, оставшиеся после того, как прошел окучник. Исчезает и цветущая повилика, сорванная их руками.

То, чего в избытке на полях, — сорняки — растут быстро. Зато то, что так необходимо в хозяйстве, что надо запасти на всю долгую зиму, скажем, силос, — накапливается медленно.

Бетонная яма нового Загорьевского комплекса. То и дело подъезжают к яме самосвалы, опрокидывают кузова, полные зеленой массы. Бабы в ватниках посыпают измельченную массу солью. Гусеничный трактор укатывает ее.

Самосвал за самосвалом.

А трактор все ползает взад-вперед.

Машины заезжают уже внутрь ямы и вновь опоражнивают кузова, наполненные доверху. Тракторист разводит в сторону руки, испачканные мазутом: мало!

На опушке леса в широкополой шляпе стоит дядя Саша. Вдали пасется стадо. Пастух заскорузлыми руками свертывает цигарку.

Пшеничное поле.

Окаймленное березами, оно простерлось до самого горизонта. По полю плывет «Нива», оставляя за собой широкий прокос, заваленный копешками соломы.

С мостика в зал смотрит запыленное лицо — Ефим Ядыкин.

— Ефим! — толкает кто-то сосредоточенно уставившегося на экран Ефима Ядыкина. — Что ж ты не побрился ради такого случая? Ведь видел — снимают в кино.

Ефим не отвечает — смотрит.

Сейчас будут показывать, как он с хедером возится. Заминка у него вышла с этим самым хедером. Варгин предупреждал, а он не послушался.

Мелькают руки — Ядыкин чинит комбайн.

Как бы мимоходом показан сельский труд — кропотливый, тяжелый.

Вот Клава — доярка. В белом фартуке, стоит, улыбается.

Она налаживает «Тэндем», готовится к дойке. Руки доярки протирают доильный аппарат.

Руки…

Руки тракториста, испачканные мазутом.

Руки комбайнера, спокойно лежащие на штурвале «Нивы».

Руки доярки.

Руки с мотыгой.

Руки и руки.

Руки, словно бы рефрен в стихах. Нет! — больше, это симфония труду. Не машина все делает, а человеческие руки: очищают поле от сорняков, перебирают картошку, стогуют сено, убирают хлеб.

Руки… Но где их взять?

Их мало. Их не хватает в деревнях.

Вот добротный дом из силикатного кирпича. Над входом — вывеска: «Детский сад колхоза имени Калинина». С открытой террасы вниз ао ступнеькам бегут дети. Девочки — с бантиками, вплетенными в косички, мальчишки с челками — лобастые, смышленные. Дети бегут мимо цветников, по дорожкам, усыпанным песком. Они спешат к игркшкам — качалкам и каруселям.

Кохозные дети.

Они ухожены, довольные жизнью.

При виде их в зале все светлеют: вот она — наша смена.

И вдруг в тишине слышится голос:

— Да-а, и только троим из них определено на роду такое — остаться жить и работать в деревне.

В темноте Долгачева не разглядела, кто это сказал. Но радость любования детьми была уже омрачена, и, сама того не замечая, Екатерина Алексеевна по внешнему виду — по челкам и платьицам, по тому, как тот или иной парнишка крутил руль игрушечной «бибики», — старалась определить: кто ж они, эти трое, которым на роду написано остаться жить и работать в деревне.

«Троим», — думала Долгачева.

Была в этом слове боль и тревога за будущее нашего села.

Екатерина Алексеевна сидела у себя и, не зажигая света, перебирала в уме то, что было сегодня.

Конечно, самое важное — это пленум. Он прошел хорошо. Первый этап позади. Каждое хозяйство имело теперь свой, конкретный план работы. Но Екатерина Алексеевна знала, что никакие хорошие планы сами по себе не выполняются.

Долгачева не зажигала света. В райкоме никого не было, и никто не звонил, что на такой-то ферме нет воды. «Все в этом беспокойном мире утихомирилось, — думала Екатерина Алексеевна. — Вода на всех фермах была, и доярки в каждой группе были, и с полей убран в общем-то неплохой урожай».

Однако настроение у Долгачевой тревожное. Ощущение ноши не прошло. Она понимала, что хозяйства подымались медленно, не хватало рабочих рук, денег.

Екатерина Алексеевна решила все-таки зажечь настольную лампу. Лампа осветила ее усталое лицо. Долгачева зажмурилась на миг от яркого света.

А когда она вновь открыла глаза, то увидела, что в дверях стоит Перышкин и в растерянности смотрит на нее, не зная, входить или нет. Она сразу же узнала его, хотя он был одет по-зимнему. На нем был кожаный реглан, короткий и вытертый, какие донашивают бывшие летчики, и добротные валенки.

Перышкин помолодел, посвежел, но это был, несомненно, он — бывший бригадир рыболовецкой бригады.

— Проходите, проходите, — сказала живо Долгачева, поднимаясь ему навстречу.

— Ради бога, простите за позднее вторжение.

— Ничего. Садитесь.

Перышкин молча сел в кресло.

Екатерина Алексеевна какое-то время рассматривала его. Ей не терпелось узнать, что привело к ней Перышкина в такой поздний час. «Или он приходил днем и не застал меня? Выходит, он пострадал зря, — думала Долгачева. — А виновата во всем я. Ничего же не изменилось на Оке. Вновь восстановлена рыболовецкая бригада, и рыбаки, как бывало, по утрам будят всех туренинцев».

Чтобы сгладить замешательство, Долгачева стала расспрашивать Перышкина о том, чем он теперь занимается. Тоскует ли он по бригаде.

Перышкин помялся, стал рассказывать.

— Чем занят? — повторил он. — Да как вам сказать — ничем. Я ведь пенсионер. Воевал. Был летчиком-истребителем. Ранен. У меня уже дети взрослые. Сын пошел по моим стопам. Курсант Борисоглебского военного училища. Пишет: «Весной будут выпускные экзамены, а потом — аттестация на офицера». Дочь кончает десятый класс. Небось тоже в институт метит. Снова — анкета.

— А теперь как, не пьете?

— Случается, но редко. Ведь раньше в бригаде-то оно как было? Поймали — хорошо, обмыть это дело надо. Пустые, мокрые вернулись — с горя выпьем. С радости и с горя.

— Рыбачите? — спросила Екатерина Алексеевна.

— Рыбачу. Я люблю это.

— Что ж вы, без мотора едите или с мотором?

— На Оке нельзя без мотора. На моторе езжу. — И улыбнулся, вспомнив, на каком моторе он ездит. — Вы не поверите, Екатерина Алексеевна, я мотор свой в армейском ранце ношу. У меня «Чайка». Теперь никто на таком моторе не ездит. Все на «Вихрях» да на «Юпитерах» носятся. А я — на «Чайке». Самый тихий мотор. Мне скорость не нужна. Мне спешить некуда. Мою рыбу никто не выловит. Зато едешь — никакого тебе шума. А по мне чем тише, тем лучше.

Когда-то, во время бригадирствования, у Перышкина была лодка со стационарным мотором, который таскал за собой плоскодонки всех рыбаков.