Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие

— Вы все попрошайничаете! — подал голос Штырев. — Надо свои корма иметь. У государства просить легче всего. А где оно их возьмет? Есть районы и похуже вас — да не просят.

Долгачева опешила: она в попрошайку превратилась.

— Я всегда считала, что попрошайка — это тот, кто просит чужое. А я прошу… нет, я требую свое! В обмен на комбикорма колхозы и совхозы района сдали зерно. Однако до этого времени район не получил ни грамма комбикормов, хотя зима в разгаре. Как я буду глядеть в глаза руководителям хозяйств? Ведь уговаривала их от имени государства продать излишки зерна. Если мужики будут обмануты, они никогда больше не дадут пшеницу. Они сведут ее на корм скоту — и все.

Штырев слушал ее с нескрываемым раздражением. Конечно, прежде чем обвинить Екатерину Алексеевну в попрошайничестве, он должен был позвонить в управление сельского хозяйства, узнать почему Туренинскому району не занаряжены комбикорма.

— В Туренино действительно не поступало комбикормов? — спрашивает у Штырева Батя и морщится то ли от просьбы Долгачевой, то ли в ожидании ответа.

— Нет, — говорит Штырев.

Наступает тягостное молчание.

— Почему же нет? — спрашивает Батя.

— В разнарядке не указали.

— Дайте Туренино четыреста тонн, — говорит Батя. — А потом, со временем, они получат и все остальное. — Батя неожиданно встал, шумно отодвинул стул. — Екатерина Алексеевна права. Такое постановление никого не мобилизует. Непонятно, кто готовил проект?

— Сельхозотдел.

— Но на нас нажали, — коротко бросает Егоров.

— Кто?

— Валерий Владимирович.

Штырев уткнулся в бумаги.

— Зачем? — с негодованием продолжал Батя. — Проект постановления переделать. Ввести в комиссию Долгачеву. На следующем заседании бюро доложить. А с вами, — он кивнул на Штырева, — мы еще поговорим.

Все было так, как хотела Екатерина Алексеевна.

Но все-таки, когда кончилось бюро, Батя не поманил ее к себе, не сказал ей напутственных слов.

Долгачева любила эти местные съезды.

Бывало, когда она сама ходила в колхозных председателях, на такие районные торжества приезжали на лошадях, запряженных в козырки или санки. Каждый норовил подкатить к райкому с шиком, похвастаться друг перед другом. Крикнет председатель остановившейся лошадке «тпру!», а сам выпрыгнет их козырьков, покроет конягу попоной, скажет, чтобы ездовой смотрел за ней, а сам поднимется по ступенькам.

Теперь кон известно какой — «газик». И лишь те, кто ближе к району да побогаче, вроде Суховерхова, приехали на «Волгах». Поставили машины в стороне, у забора, отделявшего городской парк от центральной площади, а сами поспешают в зал заседаний нового здания райкома.

В фойе снимают шубы, полушубки, пальто, одним словом, раздеваются.

Все торжественны, праздничны. Позванивают ордена и медали. То и дело слышно: «Михаил Порфирьевич, мое почтение!» А в ответ: «Привет, привет передовикам!»

И только постороннему может показаться, будто за этим «Почтение!» или «Привет, привет!» ничего не скрыто. А когда знаешь каждого столько лет, сколько знает их Долгачева, тогда эти поклоны, рукопожатия, похлопывания по плечу говорят тебе о многом. Потому как в районе видится Екатерине Алексеевне целое общество. Тут есть и свои герои, люди почтенные, известные — колхозники и доярки, в честь которых не раз подымался флаг трудовой славы; есть хозяйственники, от которых зависит получение новых машин, доильных установок, шифера; и есть «бедные Иваны», на которых все шишки сыплются.

И в центре всего — она, Долгачева. На ней светлый костюм, идущий к ее волосам, поскрипывают модные сапожки. Она идет, размахивая папочкой с докладом.

Долгачева знает, куда она идет и зачем.

Этот пленум — ее рубикон. К нему она готовилась долго, кропотливо.

Следом за ней идут все, кому положено идти: Ковзиков, Почечуев, майор Шувалов, милицейский подполковник, представитель науки Грибанов, инструктор из области…

Екатерина Алексеевна преисполнена значимостью момента. Преисполнен значимостью момента и Грибанов. Юрий Митрофанович будоражил многие районы. Но такого торжества не было нигде.

Екатерина Алексеевна подождала, пока все, кто шел следом, заняли свои места в президиуме.

Шум в зале быстро угас — Долгачеву в районе уважали. Она не стучала по графину с водой, как Алик Баранцев, в зале утихли сами, едва она сказала такое обычное: «Товарищи!»

Долгачева назвала, сколько членов пленума выбрали и сколько их явилось. Явилось большинство. И она сказала обычное:

— Есть мнение открыть пленум. Есть возражения?

В зале молчали.

— Нет? Тогда есть предложение поручить ведение нашего пленума бюро райкома. Есть другие предложения?

В зале опять молчали.

— Нет? Бюро перед вами. Мы посоветовались и решили ввести в состав президиума дополнительно три человека. Инструктора обкома (тут она назвала фамилию). Инструктор уже сидел в президиуме, разговаривал с Ковзиковым. — Еще попросим нашу науку, товарища Грибанова, который руководил студенческой бригадой, и Надежду Михайловну Юртайкину, которую вы все хорошо знаете.

Грибанов встал и поклонился.

Надежда Юртайкина или не ожидала, что ее изберут в президиум, или, наоборот, ждала, пока Долгачева назовет ее; она поднялась не в первом ряду (сидела со своими), ничего не сказала, не замешкалась от неожиданности, а встала и пошла в президиум. И как бывает в таких случаях, когда через зал идет молодая женщина, все невольно затихли. Не одно сердце при этом вздрогнуло: хороша Маша, да не наша.

— Товарищи! — продолжала Долгачева. — Недавно смерть вырвала из наших рядов замечательного человека, коммуниста, члена пленума райкома Серафима Ловцова. Прошу почтить его память.

Все встали.

И когда встали, то Екатерина Алексеевна увидела, что из второго ряда на нее уставился Размахов. «Не простил, — решила Долгачева. — Ну, что ж, для него же хуже: не понял ничего».

Однажды осенью она ехала из Березовского совхоза. Заболел Серафим Ловцов, и его надо было навестить.

Возле совхоза «Возвышенский» Славка и говорит: «Екатерина Алексеевна, а мы все ездим прямой дорогой. Давайте поедем в объезд, через Слободку», — «Давай».

Не доезжая Слободки, Долгачева увидела большое поле, на котором в человеческий рост могуче росла лебеда. У Екатерины Алексеевны потемнело в глазах. Она вышла из машины — посмотреть, что там посеяно. Оказалось, посажен картофель, но его совершенно не видно.

Стоит Долгачева — задыхается от ярости. Казалось, появись сейчас директор — разорвет его на части.

В райкоме продиктовала Людмиле Тарасовне телефонограмму: на следующий день всем директорам совхозов и председателям колхозов, всем-всем, к такому-то времени быть в райкоме. Все недоумевали: в чем дело? Райком работал по плану. План был во всех парторганизациях, экстренные совещания собирались редко.