Петр Замойский - Лапти

— У него спросили бы, — отвечал Алексей.

— На черта он нужен! Председатель у нас не он, а ты.

Алексей тоже не знал, для чего Скребнев записал некоторых и что хочет с ними делать. Записанные были середняки, из них немало колхозников.

— Выясним, — обещал он.

На закрытом — дверь на крючок — секретном заседании ячейки партии Скребнев прежде всего произнес большую речь о сплошной коллективизации, о правом уклоне, а потом принялся упрекать обе ячейки — партийную и комсомольскую, уверяя, что они вполне заслуживают черной доски.

— У вас не пахнет партийностью! Отсутствует дух советской власти и диктатуры пролетариата. Зато кулаки свободно разгуливают по селу, как скотина по лугу. Кулачество как класс надо сломить в открытом бою, лишить его производственных источников. Без этого не будет сплошной коллективизации, а одна болтовня. Вот этой болтовней у вас и занимались до сего времени.

— Не митинг разводить ты прислан, — накинулась на Скребнева Прасковья, — а работать. Вот и работай да веди себя потише. Аль хочешь, чтобы, как агронома Черняева, Алексей тебя выгнал?

Такого отпора, да еще со стороны женщины, Скребнев не ожидал. Пожевав губами, он раздельно, словно прислушиваясь к своему хрипловатому голосу, спокойно произнес:

— За время своей работы… мною, говоря открыто, арестовано и отдано под суд девять председателей сельсоветов! Трое из них вычищены из партии, двум ячейкам дали строгие выговоры с предупреждением. Эти факты не голословны, а зафиксированы.

— На аресты, видать, ты большой мастер, — уставилась на него Прасковья. — Тебе в старое время только урядником быть.

— Такие слова немедленно прошу занести в протокол! — как встрепанный, вскочил Скребнев. — Такие слова не пройдут даром. Это оскорбление всей районной организации. Я требую занести в протокол! — указал он пальцем на бумагу, которая лежала перед Никанором.

— Ладно, занесем, — ответил Никанор и, видимо, желая примирить спорящих, принялся урезонивать Скребнева: — Товарищ уполномоченный, с твоей стороны тоже… арестами грозить. Все мы работаем не меньше твоего, а у тебя никакого прилику. Ты не воздерживаешься, где и что говорить. В совете при всем народе записывал какие-то фамилии. Пойди-ка послушай, сколько теперь сплетен по селу. Возмутимо, товарищ. И сельсовет не подстилка тебе. Я прямо говорю как секретарь ячейки.

Еще более изумился Скребнев. Удивленно вытаращив глаза на Никанора, как таращил их на секретаря сельсовета, он медленно закачал головой.

— Не знал, не знал. Оказывается, вон кто у вас секретарь? А я думал, что Столяров. Да ведь ты, товарищ, самый отъявленный оппортунист.

У кузнеца Ильи две крайности в отношении к уполномоченным. Или он крепко дружил с ними, или глубоко ненавидел.

Илья не раз страдал из-за своего пылкого характера. Ему предлагали вести себя сдержаннее, намекали на выговоры, но в то же время ценили его как человека, до конца преданного партийному делу.

Вот и сейчас Илья не утерпел и принялся кричать на Скребнева, то и дело смахивая рукавом слезы с больных красных глаз. А кричал кузнец о том, что починка инвентаря на полном ходу, а железа нет, углей нет, а райколхозсоюз, требуя, чтобы строили скотные дворы, о лесе и досках не позаботился.

— Товарищ Скребнев, — двинулся Илья к уполномоченному и задышал ему в лицо, — большое тебе спасибо, ежели бы ты вместо дурацких угроз пуд гвоздей достал. Что ты списки там свои сочиняешь, что ты дораскулачивать кого-то собираешься? На руку нашим злодеям играешь ты! Помогать ли ты к нам прислан, аль колхоз разваливать? Но не дадим тебе развалить колхоз, будь хоть ты трижды полномочен. За колхоз грудью постоим. Ребра переломаем!

— Это что, угроза? — привскочил Скребнев.

— Угроза! — стукнул кулаком Илья по столу. — Ты ли, другой ли, черт, дьявол, живого не выпустим!..

До полуночи кричало закрытое собрание. Но о разговорах на этом собрании многие в селе знали на следующий же день.

Что ни пятидневка — нарочные в Алызово с пакетами. В пакетах сводки о ссыпке семссуды, о сборах задатков на тракторы, о ходе заготовок картофеля, о количестве вступивших в колхоз. Строчит сводки сельсовет, строчит правление колхоза, а еще больше пишет их Скребнев. Он готов бы каждый день отсылать эти сводки, да расстояние в двадцать пять километров мешало.

С приливом в колхоз остальной части населения дело пошло медленно и туго. Созывали общие собрания единоличников вместе с колхозниками, Скребнев настойчиво говорил о сплошной, но «индивидуалы», — как прозвал их уполномоченный, — отмалчивались. Потом приказал созвать только одних единоличников. Им принялся намекать, что тем, кто войдет в колхоз, будет немедленно выдана обувь, одежда, по фунту мыла на семью и по кило сахарного песку. Но «индивидуалы» опять молчали. Тогда Скребнев шел дальше: он говорил, что колхозу «Левин Дол», если он будет сплошным, к весне как премию пришлют двенадцать тракторов, шесть полусложных молотилок, тридцать жнеек и семьдесят плугов. На это ему некоторые заметили, что жнеек в селе хватит, если только их отремонтировать, молотилок тоже, а плугов, пожалуй, пар десять лишних окажется.

Нельзя сказать, чтобы настроения на собраниях были враждебными: нет, вернее, сочувственными. Иногда казалось, вот-вот все уже готовы записаться, но как только Скребнев клал на стол лист бумаги и брал карандаш, единоличники прятались друг другу за спины, а иные проскальзывали в дверь. Скребнев злился, но на словах все еще был мягок.

Через несколько дней вновь решил созвать единоличников. Но собрания надоели всем хуже горькой редьки, и никто не пришел. Скребнев долго сидел в клубе, распекая вестовых, но и вестовые отказались уже бегать по улицам. За неподчинение Скребнев приказал арестовать их на двое суток и ушел к Митеньке.

На следующий день с утра забегали по улицам новые вестовые. Разнесся слух, что будет стоять вопрос на собрании «о советской власти в Леонидовке».

Скоро послышалось двенадцать ударов в колокол, и к клубу повалили не только единоличники, но и колхозники. Возле книжного шкафа за столиком сидел секретарь сельского совета и каждому, кто входил, предлагал расписаться или записывал сам.

— Перевыборы, что ль? — спрашивали его.

— Объявят, — отвечал секретарь.

Много пришло женщин. Кто-то сказал, что вопрос будет не о советской власти, а о церкви.

В клубе теснота, шевельнуться нельзя, а собрание все еще не открывали. Из-под занавеса, если нагнуться пониже, виднелись на сцене две пары ног. Одни — обутые в валенки, другие — в штиблеты с калошами. В валенках — Алексей, в штиблетах — Скребнев.

Сидели они молча. Скребнев пытался было заговорить с Алексеем, но тот не отвечал.