Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

Время было уже за полдень, когда он с вещевым мешком за плечами переступил порог госпиталя и вышел на улицу. У подъезда он столкнулся с Марусей. Смущенно поздоровался.

— Здравствуй, Вася, что, на новое житье перебираешься?

— Да, выписали в команду выздоравливающих.

— Почему вчера не пришел?

— Выл занят, Маруся.

— Если бы любил — нашел время. Ведь любишь, скажи?

— Не знаю, Маруся. Ты уж не взыщи.

— Не знаешь. Бедная я, бедная. Зачем ты загубил тогда? Я была девчонкой, а ты меня… А теперь не знаешь?

— Чего же хочешь, Маруся? Я ведь правду говорю.

— Чего хочу? Люби меня, Васенька, больше, ничего не хочу. Ведь любишь! Приходи сегодня вечером. Приходи, милый; буду ждать.

Гончаренко промолчал.

Лицо Маруси потемнею.

— Молчишь, не хочешь?.. Хорошо. Я запомню это.

В голосе женщины слышались слезы.

Гончаренко сделал шаг в сторону, желая уйти.

— Нет, постой, — ухватилась за его рукав Маруся. — Так не уйдешь. Может быть, у меня… под сердцем… — глаза Маруси увлажнились. — Ни за что рожать твоего не буду. Давай деньги, к бабке пойду.

Гончаренко молча достал пачку керенок и передал ей.

Маруся хищно вырвала их, зло посмотрела на него и прошептала:

— Мы еще повидаемся. Этих денег будет мало.

Гончаренко пожал плечами и пошел своей дорогой.

Итти ему нужно было через весь город. Солнце пекло немилосердно. Обливаясь потом, он медленно шел по раскаленным камням мостовой. Устав, он на полпути решил отдохнуть и присел на скамье, в тени одноэтажного каменного дома.

На улице, пустынной и горячей, плавал раскаленный зной. Никого из людей не было видно, и казалось, что жители города все попряталась по квартирам, спасаясь от жгучих лучей.

Гончаренко сидел, придавленный этой жарищей, с тоской думая о дальнейшей дороге. Мимо прошла старушка-армянка в цветном карабахском наряде, с ожерельем золотых монет поверх головной повязки. Она медленным шагом прошла мимо, стройная, сухая, коричневолицая, горбоносая, и не удостоила его даже взглядом.

Невдалеке из-за угла показалась фигура человека на костылях. Послышались звуки заунывной восточной песни. Точно растопленные солнцем, они медленно плыли в струях жаркого воздуха. В тишине отчетливо слышались не только звуки, но и слова песни, тягучей и грустной.

Человек приближался. Громче и отчетливее слышались звуки и слова.

«Ишь, распелся, — блеснула в затуманенной голове Гончаренко мысль. — Удивительно, как ему не лень рот открывать».

Человек шел, опираясь на костыли, и продолжал петь все одно и то же.

«Поет… Вот народ-то выносливый».

Человек, поравнялся с ним, продолжая петь. Гончаренко взглянул в лицо певца и, обрадованный, крикнул:

— Арабка… Шахбазов! Здорово, дружище. Ты ли это?

Песня оборвалась. Человек на костылях остановился.

— Да, это я… это я, Айрапет Шахбазов, я. Гончаренко! И тебя узнал. Я, я это. Дай присяду.

Шахбазов присел на скамью, сложил на земно костыли и вполголоса замурлыкал все ту же песню.

— Чего распелся? Не знал, что ты такой певун. В отделении на позиции не пел.

— Да. Запоешь и ты, Гончаренко. Эта песня такая… такая… что все силы наружу рвутся. Ва! Слова у этой песни, такие слова… как острый дагестанский кинжал… Вот, слушай:

— Погоди, — перебил его Гончаренко. Слова, может быть, и хорошие, да не понимаю я по-вашему, по-армянски.

— Хорошо. Я тебе по-русски спою. Я могу.

И Айрапет запел:

— Эх…

— Ишь ты… грустно же тебе, Шахбазов. Понимаю я твое положение. Ишь, ноги не ходят.

— Ноги… Да. А скажи, Гончаренко, правда, что у вас, русских, свобода?

— Да-а.

— А когда же она будет, а? Когда же народ армянский свободный будет? Когда же он сам собой управлять станет? А, Гончаренко?

— Да… не знаю.

— Не знаешь? А я, знаю… Уйдите вы от нас. Дайте нам жить самим.

Гончаренко отвернулся в сторону.

— Ты русский, — продолжал Шахбазов. — Но я с тобой на войне был. Выл на войне я, турок били. Да. Враги они наши. Наши кровные враги… Вечные враги. Ну, а русских, думаешь, любим мы? Нет, ненавидим русских. Свобода, говорят, свобода. А кругом русские сидят. Сидят и правят. На армян, как на навоз, на кизяк смотрят… Мы в сараях живем. Мукой да золой питаемся. Землю едим… А русские? А русские в погребах сидят… Вино пьют… Пьют вино, шашлыки едят. Зурначей нанимают… А на народ наш бедный… бедный народ, налоги… на наш бедный армянский народ.

— Не все же русские так… чтобы вино да зурначей, — точно оправдываясь, сказал Гончаренко.

— Уйдите, русские… Просим, уйдите, — не слушая его, продолжал Айрапет. — Палачи вы наши.

— Да, бедно живут. Верно, притесняют.

— Вот говоришь ты, говоришь… бедный армянский народ… А русские не уходят. Не уходят и новых шлют к нам. И все на шею, на шею народу армянскому.

— Да что? Мы уйдем, турки придут. Не лучше русских. Что тогда?

— Турки… Турки… — Лицо Шахбазова исказилось. — Турки не придут, не пустим турок. Весь народ, как один, станет. От Зангезура до Карабаха все станем. Я на костылях пойду сражаться… Пойду бить турок… Вы только уйдите. «Мэр айреник тшвар антер», — снова запел Шахбазов.

— Ногу совсем, что ли, повредило? — спросил Гончаренко.

— Да, совсем… совсем без ног я.

— По чистой, стало быть.

— Да, по чистой… Освободили… Говорят, плохой теперь солдат. Солдат плохой. А зачем жизнь отняли?.. На что я нужен:? Кому я нужен? О, я бедный калека!

— Ты разве здешний?

— Да… Мать и отец жили… жили здесь. Деды жили тоже… братья здесь живут. Плохо живут, ай-яй, как плохо… А от меня помощь плохая, какая помощь… Никто внимания не обращает на калеку.

Они расстались. Гончаренко, расстроенный и хмурый пошел своей дорогой, а Шахбазов остался сидеть на скамье, опустив на грудь голову, покрытую потрепанной солдатской шапкой, и напевал:

Солнце уже склонялось к западу, бросая косые красные лучи на город. С гор подул свежий, порывистый ветер, отрывая от земли напитанной зноем горячий воздух.

По переулку, у центра города, не спеша шел высокий, стройный солдат. На пути он внимательно присматривался к фасадам построек. Его лицо, загорелое, темноглазое, казалось сосредоточенным.

Возле одноэтажного каменного дома он остановился, сам себе утвердительно кивнул головой и вполголоса сказал:

— Наконец, нашел… Здесь.

У раскрытых дверей дома, на стене, была прибита деревянная дощечка с надписью: «Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков». Солдат, откинув на затылок картуз и отбросив светлые пряди, надвинувшиеся на глаза, смело вошел в дом.