Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

— Воюй, Ники! — советовал император германский Вильгельм Второй.

Ему не терпелось стравить родственника с Японией, а затем с Англией и Америкой, чтобы покончить впоследствии с ними, а заодно и с Россией. Воинственный клич «Дранг нах остен!» был выдуман германскими милитаристами как раз в царствование Вильгельма.

Витте, в сущности, тоже был не против того, чтобы отхватить жирный корейский кусок и самому полакомиться у барского пирога. Но он знал, что Япония будет воевать английскими пушками и американскими долларами. Битвы один на один с Японией он не страшился. В войне сразу с тремя могущественными странами, утверждал Витте, России несдобровать.

Победоносная маленькая война, одинаково нужная для царского престижа, и для царского кармана, и для отвлечения народа от смуты, может кончиться очень плохо. Витте уговаривал царя подождать с войной, доказывал, что она обойдется в миллиард рублей золотом и будет стоить десятки тысяч жертв, а исход ее может быть плачевным. Приятель Витте — военный министр Куропаткин указывал, что нельзя снимать войска с Вислы, потому что хотя молодой германский император друг и родственник императора русского, но при удобном случае не преминет всадить нож в русскую спину.

Николай мрачно молчал, слушая шепот, требования и уговоры племянников, Аликс, капиталистов, рассуждения Витте и предостережения Куропаткина. Какое ему дело до казенного миллиарда и десятков тысяч убитых? Война всегда требует денег и человеческих жертв. Война нужна! Император Вильгельм благородная личность и хотя возражает против завоевания Россией Константинополя, о чем Николай так мечтал, но нож в спину он, разумеется, не всадит. Напротив, император Вильгельм, одобряя его планы насчет Кореи, сдержит Англию и воздействует на Америку. Что бы там ни говорил Витте, этот слишком возомнивший о себе министр, но войне быть! Как только окончится постройка Сибирской дороги, можно, благословясь, начинать…

Витте упорствовал, юлил и извивался и, наконец, вывел из себя Николая. Нужна была еще одна капля, чтобы недовольство вылилось в гнев.

Витте сломал себе голову на семидесяти пяти рублях, срезанных в пику Победоносцеву из сметы на саровские расходы. Капля пролилась, и чаша государева гнева переполнилась. Плеве торжествовал: государь сказал ему по секрету, что после возвращения из Сарова он прогонит Витте.

Мстя Витте, Николай (предварительно сильно покряхтев) прибавил к ста двадцати пяти тысячам, отпущенным казначейством на торжества в Сарове, триста тысяч рублей из собственного кармана. Подбавила из личных денег Аликс. Сколько вкатили в всечестные мощи Серафима охрана петербургская, московская, нижегородская и тамбовская, губернаторы, предводители дворянства и «князья церкви», — о том никто не ведал. Какой-то досужий журналист подсчитал, что каждая кость святого Серафима обошлась русскому народу в сто тысяч рублей.

Как бы не так, дело было сделано, и государь начертал на деяниях Святейшего синода о причислении старца Серафима к лику святых: «Прочим с чувством истинной радости и глубокого умиления», — приумножив этим опусом собрание своих литературных произведений. Отметим кстати, что Николай был не только самодержцем, но мнил себя великим оратором и литератором.

Его речи и сочинения распубликовывались во всех газетах, как отечественных, так и зарубежных, и вызывали волну разнородных чувств… Мнения, правда, делились. Иные читали сочинения и слушали речи Николая с восторгом, другие с гневом и ненавистью.

Николай в своей литературно-ораторской деятельности достиг вершин лаконичности, законченности и отшлифовки мысли. Самая длинная речь, произнесенная им, заключала в себе не более ста слов, самое выдающееся сочинение — не более пятидесяти. Он не любил вдаваться в описания природы или психологических тонкостей.

«Ай да молодец!», «Скверное дело!», «Вот так так!», «Надеюсь, повешены?» — вот лучшие образцы литературного труда августейшего сочинителя.

«Надеюсь, что союз, установившийся между мной и корпусом жандармов, будет крепнуть с каждым годом!» — такова была речь коронованного Демосфена на приеме истинно русских шпионов, палачей и провокаторов. «Передайте вашим товарищам мою благодарность; объединяйтесь и старайтесь!» — пробормотал он представителям петербургских извозчиков в ответ на их адрес. «Царское спасибо молодцам-фанагорийцам!» — громогласно, под звуки гимна сказал он, обращаясь к усмирителям и подавителям ярославских забастовщиков.

Произнес он речь и прибыв в Саров:

— От имени государынь императриц и от своего сердечно благодарю вас за гостеприимный и радушный прием. Я пью за процветание тамбовского дворянства, за ваше здоровье, господа!

Помимо двух тысяч тамбовских помещиков, собранных в Саров губернским предводителем дворянства князем Чолокаевым, на торжества прибыло более ста пятидесяти тысяч мужиков. За их процветание государь не пил, с ними он не обедал. Как писали газеты, он лишь «изволил милостиво поговорить» с мужиками, выстроенными в два ряда на пути следования царской семьи.

Среди пяти тысяч пейзан, стоявших двойной шеренгой от железнодорожной платформы до монастыря, две тысячи были одетые под мужиков чины полиции и охраны, вызванные из Питера, Москвы, Варшавы, Саратова и Нижнего. Остальные три тысячи были действительно завербованные мужики — преимущественно окрестные кулаки.

Царь, трубили газеты, едет в Саров молиться богу и просить угодника Серафима о ниспослании ему наследника… Государь совершает богомолье вместе со своим любимым и его беззаветно любящим народом… Повторяются добрые старые времена добрых старых русских царей. Поездка еще крепче сплотит воедино самодержавие, православие, народность…

Газеты не писали , что несколько войсковых корпусов охраняли «единение» государя с народом на протяжении всего пути царского поезда от Петербурга до Сарова. В пригородах Москвы, мимо которых мчался поезд их величеств, запечатали чердаки и чердачные окна, а к каждым воротам и калиткам поставили городовых. Перед самой поездкой фон Плеве, в неусыпных заботах об умилительном единстве государя и его народа, приказал выслать из Москвы, Арзамаса и прочих городов двадцать две тысячи подозрительных личностей.

Вдобавок к пяти тысячам кулаков и переодетых полицейских, приветствовавших и охранявших царя по дороге от платформы до монастыря, Плеве поставил тройную цепь войск. Но и этого показалось мало. Хотя кулаки и их бабы были просеяны через три полицейских сита, Плеве приказал каждой деревне, откуда они вербовались, присвоить свой цвет рубах: одной деревне синий, другой — красный, третьей — синий с красным.