Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

— Никогда не поздно принять разумного, истинно русского и преданного престолу человека, Ники! — наставительно произнес дядя. — Напротив, мы часто раскаиваемся, не выслушав такого человека или выслушав его слишком поздно.

Николай за последние дни не видел ни одного человека с оригинальными мыслями. Все тупицы, болтают благоглупости. Гм! Умный человек?! Значит, не только Витте обладает сильным умом, есть и другие? Что ж, можно пригласить Столыпина… А надоест — имеется много приемов, чтобы указать на дверь.

Оказалось, что Столыпин ждал великого князя в его покоях. Послали камер-лакея и через пять минут царю доложили, что Столыпин ожидает в приемной. Николай поспешно поднялся с кресла, застегнул китель, убрал коньяк и рюмки.

В гостиную вошел человек исполинского роста. Лицо его было умное, глаза пристальные и немигающие, как у совы, густая черная борода спадала на могучую грудь, кончики усов грозно смотрели вверх. Он производил отталкивающее впечатление. Что-то грубое и жестокое было в его чертах, в усмешке и привычке гипнотизировать собеседника взглядом. Но повадки были исполнены достоинства и сознания собственного превосходства, речь приятной, почтительность к царю не переходила границ хорошего тона. Он не пресмыкался и не льстил, но и ни на одну минуту не забывал, с кем говорит.

После рукопожатий и неизбежно банальных фраз о здоровье его величества, их величеств государынь, о погоде и торжествах Николай, зачарованный взглядом Петра Аркадьевича, а потому кося глаза вбок, сказал:

— Его высочество великий князь сообщил мне, что вы имеете какие-то оригинальные мысли по поводу неустройства наших добрых крестьян. — Он знаком пригласил Столыпина сесть в кресло напротив.

— Государь, — с легчайшим и изящнейшим полупоклоном в сторону царя отвечал Столыпин, — я имею смелость возразить вам. К нашему сожалению, к великому нашему несчастью, эти добрые крестьяне, увы, не такие уж добряки.

Николай всем своим видом изобразил удивление и непонимание.

— Но, простите, Петр Аркадьевич… Ликование народа, радость на лицах, приветствия… Вся эта нарядная и веселая толпа…

Столыпин издал фыркающий звук.

— Опять же возьму на себя смелость, — выговорил он с едва заметной снисходительностью, — заявить вам, государь. Если бы устройство торжеств было поручено мне, радостных лиц и восклицаний в вашу честь было бы во сто крат больше.

Николай недовольно кашлянул: «Гм!.. Кажется, он намекает, что радости и восторги не что иное, как спектакль».

Но Столыпин поспешно отвел еретическую мысль царя.

— Государь, в этих чувствах умиления и радости при виде царя, воскресившего обычаи царей древних, ничего нарочитого нет… Но чувство умиления преходяще. Оно легко возникает при лицезрении государя, но так же легко гаснет. К нашему несчастью, сейчас в народе преобладает не чувство умиления, а чувство гнева. Гнев народный пока дремлет, но и он то и дело прорывается наружу и дает Разиных и Пугачевых. Этого я никогда не забываю. Этого никому не следует забывать.

Петр Николаевич, до сих пор мирно сопевший в своем уголке, встал, объявил, что у него отчаянно разболелась голова, и попросил племянника отпустить его.

Николай простился с дядей и снова сел. Неожиданно слова Столыпина, убежденность и прямота, но убежденность и прямота почему-то приятные (может быть, по контрасту с заносчивым и потерявшим всякую меру Витте), произвели впечатление.

— Гнев? — переспросил он. — Гм! О каком гневе может идти речь, если народ, я видел это сам, так восторженно един с нами в наших помыслах и молитвах?

Столыпин понял из этой фразы, что царь вдобавок ко всему, что говорят о нем, притворщик и актер. Уж кто-кто, а он-то знает, что такое гнев народа. Гнев народный разнес в куски его деда. Его отец прятался от народа в Гатчине, сам он прячется за охраной. «Лицемер, — подумал Столыпин. — Ладно, будем играть».

— Государь, — сказал он проникновенно, — вы назначили меня губернатором саратовским, где большинство населения крестьяне. Мой личный опыт при подавлении мужицких волнений внушает мне, не скрою, тревогу. Я беру на себя дерзость предупредить вас, ваше величество, — надвигается ураган, и дай бог нам силу, чтобы подавить его. Этот ураган уже не будет слепым. Времена стихийных бунтов безвозвратно миновали. Стараниями нескольких поколений революционеров и рядом привходящих обстоятельств глаза народа открыты. Я скажу вам всю правду. В тайниках своих душ крестьянство считает виновником всех его несчастий, бедности и невежества вас, ваше величество.

Николай во время всей этой длинной тирады не шелохнулся. Удавьи глаза гипнотизировали его. Дерзкая, холодная речь заставляла его трепетать. Никто еще не говорил с ним так.

— Продолжайте! — Он нервно смял и выбросил папиросу. — Прошу вас.

— Я уверен, государь, — бесстрастно заговорил Столыпин, — что с надвигающимся революционным ураганом, который разразится через считанные месяцы…

— Месяцы? — воскликнул Николай, этого он, конечно, не предполагал. — Месяцы?..

— Может быть, через год, что не суть важно, — поправился Столыпин. — Повторяю, государь, с этим ураганом мы справимся, если не допустить распространения его на армию. Вашей священной обязанностью, главнейшей заботой должно быть — не допустить измены мужиков, одетых в шинели.

Николай нахохлился. Лицо его, и без того серое, приняло землистый оттенок. «Боже мой, почему же никто из этих негодяев не предупреждает меня о смертельной опасности? Спасать от революции армию! Стало быть, все прочие слои спасти уже невозможно?»

— Государь, — продолжал Столыпин, словно читая мысли царя, — силы революционеров еще не настолько могучи, чтобы сплотить воедино все классы и сословия нашего общества, бунтующих раз от разу мужиков и вечно бунтующих рабочих. У них нет еще популярных и закаленных в огне восстаний вожаков и еще нет такой партии, которая бы могла стать сразу и во главе интеллигенции, и во главе мужиков и рабочих. Партии только формируются. Сила стихий захлестнет их, они не смогут пойти впереди всеобщего восстания. А оно неминуемо, как я уже имел честь доложить вам. Дело только в сроке, только в часе. В том грозном часе, который готовит нам история.

Глаза Столыпина горели холодным пламенем. Лицо его было мертвенно бледным. На лбу выступили капельки пота. Сейчас он не лицемерил — он играл ва-банк.

— В настоящее время, — продолжал он, преодолевая тошноту и слабость, потому что знал, как опасно говорить правду сильным мира сего, — охрана и соприкосновенные с нею органы заняты исключительно борьбой с террористической партией социалистов-революционеров. Кроме того, охрана силится подавить возмущение в буржуазно-либеральных кругах. Что касается последних, то смею напомнить вам, государь, слова одного француза, сказавшего, что как только либерал становится министром, он перестает быть либералом.