Андрей Упит - Новеллы

А те на минуту присаживаются в овальной нише, как раз напротив него. Сопровождающие остаются на почтительном отдалении. В комнате отчетливо слышно, как графиня разговаривает со своим гостем.

Ни по голосу, ни по виду не скажешь, что им обоим скучно, что только традиции и какая-то настоятельная родовая и жизненная необходимость свела их вместе и не отпускает. Они милы и любезны друг с другом — женщина чуть сдержанна, мужчина порою великолепно имитирует сердечность.

Графиня пестрым японским веером обмахивает лицо. Гость вынимает монокль и вставляет его снова.

— Эта комната выходит прямо на юг.

— Значит, тут всегда много солнца.

— Растения любят солнце. Солнце и влагу.

Гость что-то вспоминает, и на лице его появляется восхищение.

— Ваши розы славятся по всей Европе. О ваших садах рассказывают изумительные вещи.

Она небрежно пожимает плечами.

— Была в свое время такая прихоть. По правде говоря, мне они уже надоели. Вам не кажется, что розы — как бы это сказать — слишком назойливы?

— К тому же они слишком сильно пахнут.

Гость улыбается и снова прикладывает ко лбу платочек.

Она бросает на него чуть иронический взгляд.

— У вас слабые нервы. Но я вас понимаю. По правде говоря, розы, это культура немного плебейская. Я довольно основательно интересовалась фольклором южан — и там все время идет речь о розах. Мне кажется, тогда я ими и заинтересовалась. Но вы же знаете, как долго длится такой интерес.

Гость улыбается одними губами и качает головой.

— Я вас понимаю. Ради разнообразия я как-то был даже в народном театре. Это все равно что принять холодную ванну. Вы знаете «Сирано де Бержерака» Ростана?

Она с явной скукой кивает.

— Вам не угодно пройти дальше? Библиотека на втором этаже…

Точно высеченный, точно получив пинок, Франк Аршалык плетется в свою комнату. Что-то он стал болезненно мнителен и чересчур уж чувствителен. Все, что она говорит, он принимает на свой счет. Каждое слово воспринимает как пощечину, как плевок в лицо. Машинально открывает и закрывает дверь. Смотрит широко раскрытыми глазами, но видит перед собой одну пустоту. В ушах все еще звучит мелодичный, полный острых шипов голос графини Франчески.

В комнате его ждет Марина. Эти темные, бархатные глаза ему кажутся неживыми. Приходится как будто возвращаться из какой-то дальней дали, чтобы понять, что она так робко говорит.

— Господин Аршалык… Пришла ваша матушка.

Он дает провести себя за ворота, на людской двор, где его мать пристроилась где-то в жилье работников при именье. Но вот в памяти всплывает недавнее гнусное зрелище — детины в галунах выгоняют старую, простую женщину, будто приблудную собаку, за ворота. Он погружается в воспоминания о детстве, жизни в семье, в старом отцовском дворе, погружается в нарастающую ненависть к теперешнему окружению, к ее и к своей собственной жизни.

Но мать явилась не жаловаться. О недавнем оскорблении она и не говорит. Есть у нее и поважнее печали.

Оба младших брата в Галиции попали в плен к русским. Старший неделю назад вернулся из краковского госпиталя с деревянной ногой. Сестра где-то в Вене или Будапеште греховодничает. Отец заболел от пережитых потрясений… На все письма не могли дождаться ответа — вот она и приехала. Со всякими злоключениями и трудностями, по забитой войсками железной дороге, в незнакомое место, среди чужих людей… Как раскаленные камни, простые, безыскусные слова проникают в сознание Франка Аршалыка. Он сидит, обхватив голову руками, и не может избавиться от этих кошмаров совести, которые как туманные призраки стоят перед глазами.

Мать не казнит его, не взывает и не настаивает. Когда он снова открывает лицо и оглядывается, ее уже нет. Ушла, в ночь, во тьму. Надо бы догнать, но он не может. Слишком быстро и неожиданно все это обрушилось на него. Не может он все эти годы враз, точно пыль, стряхнуть с себя. Привыкнув к научному мышлению, мозг стремится прежде всего расчленить, взвесить и определить. Проведенное в послушании время путами стреножило неистребимую мужицкую строптивость и инстинктивную жажду простора и приглушило волю.

Франку Аршалыку кажется, что он напоминает лодку, которой некуда пристать в разбушевавшихся волнах противоречивых чувств.

Но тут легкая рука прикасается к его плечу. Опять эта Марина. Учуяла, что в нем уже нет ни злости, ни гордости? Унижен, раздавлен — беспомощен, как ребенок.

Она уводит его обратно в комнату. Там он и сидит, устало подперев голову. А она стоит, прислонясь к столу, и не отводит своих черных глаз.

Франк Аршалык сидит молча, но ему кажется, что он разговаривает. В этом дворце привыкли говорить только то, что официально разрешено. Все счеты с самим собой надо разрешать в молчании. Здесь никто друг другу не доверяет. Каждый смотрит на другого и соображает, нельзя ли, наступив на него, подняться ступенькой выше. Скрытность, лицемерие и предательство пропитали все, как неизгонимый чад… Даже теперь, когда он осмеян, оскорблен и выкинут, Франк Аршалык не говорит вслух. Даже Марине не говорит, хотя она за него готова в огонь и воду. Годами копившаяся горечь и ненависть разрешаются тягчайшей рефлексией. Воспоминания хаотически перемешиваются с обрывками мыслей и бредовыми перепутавшимися желаниями.

…Лавры, мирты, пальмы и олеандры… И цветущие розы! Разве все это не растет и не цветет на гниющих отбросах? В праздности и подлости, в никчемном времяпрепровождении живет вся эта свора слуг. Клоуны и скоморохи в своих пестрых лохмотьях. Вся их служба — угождать трем-четырем извращенным богачам, выламываться так, как того требует вкус дегенерата.

…Продались душой и телом. Глядя на безумную роскошь владельцев дворцов, на их расточительность и распутную жизнь, вы и сами как общественные личности развратились… Человеческие тени и карикатуры… Хуже старинных швейцарцев и мамелюков. Здесь тратятся миллионы, которые рабы своим трудом добывают на виноградниках, соляных разработках и каменоломнях, в шахтах и из нефтяных скважин.

Вся Европа скоро заполыхает в борьбе за независимость и свободу народов. А эти выродки — смертельные враги любой свободы. Точно чума, точно гниль ползучая распространяется из этой страны по всему миру.

…Он созывает всех слуг. От управляющего до шофера и последнего подметальщика, всех. Он посреди них — обращается к ним. Слова его, как раскаленные искры, сыплются на головы этих рабов и воспламеняют их сознание. Хватит раболепствовать, хватит терпеть унижение и насмешки.

…Они раскрывают ворота и, скинув пестрые шутовские лохмотья, с мятежными песнями выходят в широкий мир… Нет — они врываются обратно во дворец, и он — во главе их. Белые залы дрожат от их шагов. Драгоценные вазы бьются от их кулаков. Зеркала со звоном разлетаются, и хрустальные осколки вылетают в распахнутые окна. В библиотеке рушатся дорогие ренессансные шкафы, и позолоченные книги валятся на пол. Стены, увешанные оленьими и косульими рогами и птичьими чучелами, стоят голые. Дорогие занавеси, как бурей сорванные птицы, летят над пальмами и олеандрами. Постели с шелковыми покрывалами и белыми подушками сбиты в комок, измяты грязными ногами…