Андрей Упит - Новеллы

Пастор, пошатываясь, спустился по лестнице, будто его только что хватили по голове обухом. Внизу все двери были настежь. Где-то надрывался телефонный звонок. Послышался голос профессорши. Правда, этот голос вдруг помолодел лет на двадцать, и все же он принадлежал самой госпоже профессорше.

Пастор остановился и прислушался, но ничего не понимал.

— …Да, да!.. Я! Я звонила!.. Да, это я и хотела сообщить… Нет, нет! Совсем ничего. Все, как было… Но я же тебе говорю: все, как было… Что? Ах, этот! Все еще торчит — верно, надеется дождаться… Да, да! Ну, вот видишь! Да! А ты еще ушел такой сердитый. Ну, ничего, ничего, это я так… Да, я как раз об этом и хотела сказать. Но только выходи сейчас же! Мне сейчас нужна трезвая мужская голова… Что? Мадемуазель Рудзит?.. Хорошо, и она тоже поможет. Да, вот еще что. Посмотри, нет ли у тебя в магазине хорошего черного крепа… Да? Ну, и хорошо. Захвати его с собой. Что? Ах, да! Я думаю, аршина три хватит. Портниха живет тут же, вход с улицы… Да, да, да! До свидания… Да, да!..

«Нет, нет!» — стучало в ушах пастора Линде и отзывалось во всем теле. Шляпа и пальто на вешалке… Нет, нет! У него было такое чувство, будто на нем ничего не осталось. С него сняли все до нитки, кожу и ту содрали.

С непокрытой головой прошел он шагов десять по мосткам и остановился. Кто-то в роговых очках задумчиво смотрел на него из окна.

Нет, это невероятно! Это нельзя так оставить. Нет, нет. Что-то надо предпринять. Что-нибудь такое… Такое, чтобы… Мимо ворот прошел полицейский, держа за руку мальчика, в другой руке у него была камышовая корзинка. Обратиться в полицию! Это дело полиции, как же иначе…

Мимо по направлению к Эспланаде прошли два студента с барышней. Пастор пошел вслед за ними. Факультет обязан вмешаться, ректор… деканат… Нет, нет! Это неслыханно! Ужасно!

Навстречу проехал на извозчике один из его прихожан. Поздоровался. Пастор обернулся и пошел в сторону Церковной улицы. Святая церковь в забвении, — да что в забвении, повержена в прах, в развалинах! Тротуар бежит из-под ног, словно наматываемая на катушку лента.

Навстречу идут пожарники, по четверо в ряд. Мир объят пламенем. Всюду дым и приторный смрад… Нет, нет, нет!

Пастор Линде круто повернулся и, спотыкаясь, опять побежал к Эспланаде.

1930

Он только третий год был тюремным священником. По окончании духовной академии он больше всего мечтал о сельском приходе, потому что был родом из деревни и даже за годы учения в семинарии и академии не мог привыкнуть к городу. На письменном столе у него стояла в зеленой деревянной рамочке открытка с видом родного села. На стене висел увядший венок из дубовых листьев, сплетенный в прошлом году сестрой, когда он гостил дома.

Облокотясь на стол и сжав виски ладонями, он смотрел на маленькую, наивно раскрашенную по краям фотографию. Смотрел и слегка улыбался. Сквозь эту улыбку проскальзывала сладкая грусть, которая у крестьян всегда примешивается к воспоминаниям о родных местах.

Церковка с пятью куполами-луковками стояла на пригорке за селом. На фотографии купола были такими же серыми, как и соломенные крыши в низине. Но священник знал, что их еще прошлым летом выкрасили в ярко-зеленый цвет. Он вспомнил, словно это было сегодня, как звонарь стоял внизу, запрокинув голову, и выкрикивал на все село:

— Еще вдоль края проведи! Вдоль края сильнее проведи!

После того как его посвятили в сан, он хотел получить там место викария и ждал целых полгода. Но отец его был простым кузнецом, а у другого претендента нашлись высокие покровители, так что пришлось согласиться на должность тюремного священника.

Пожаловаться он не мог. Работа легкая — по правде говоря, это был скорее отдых, чем работа. Тюремный режим отличался строгостью, оскорбить его никто не осмеливался. Да никому это и не приходило в голову — часовые у входа были совершенно лишними, и без них в камере никто бы его не тронул. Приходил он сюда, когда хотел или когда выражал желание кто-нибудь из заключенных, — не считая обязательных богослужений по пятницам и воскресеньям и посещений смертников.

За последние восемь месяцев это случалось довольно часто. С тех пор как объявленный слабоумным король был выслан в старый охотничий замок, где он содержался под неусыпным надзором, священнику раза два в неделю приходилось бывать в тюрьме, и каждый раз у нового осужденного. По распоряжению правителя страны, генерала Войковича, режим стал втрое строже. Из камер смертников почти исчезли анархисты и коммунисты — теперь священник имел дело главным образом с военными чинами вплоть до полковников.

Это были по большей части воспитанные и религиозные люди. Они охотно соглашались приготовиться в последний путь. С ними священнику было приятнее иметь дело, чем с анархистами, которые выставляли его за дверь, нередко с кощунственными словами.

Политикой он ничуть не интересовался. Когда дворник, владелица молочной или тюремный врач приставали к нему со своими мнениями, он старался избегать разговоров. Дворник был ярым приверженцем Войковича, молочница втайне обожала короля-узника, а врач-нигилист издевался и над тем и над другим. Священник оставался безучастным ко всему этому. У него были свои особые обязанности, налагаемые его саном, и он усердно выполнял их во славу господа бога и правительства…

Он отвел глаза от фотографии и откинул голову. Мысль о собственном призвании внушала и чувство собственного достоинства. Особенно в эти страшные времена — как теперь все говорили. Но для него времена не были страшными. О нет, он знал, на чем стоит и должен стоять. «Небо и земля прейдут, по слова мои не прейдут…»

В такие минуты он был уже не тридцатилетний сын кузнеца, а закаленный воин на поле битвы господней. Надежный страж у врат его царствия, которые отверзаются лишь пред покаявшимися. Полный смирения, но не малодушия. Он не имел права быть малодушным! Ибо и ему когда-нибудь придется ответствовать за дела свои…

На краю стола лежал конверт с печатью коменданта тюрьмы. Священник и обратил на него свой взор. Обычная повестка. Он знал, что в ней сказано, и не счел нужным перечитывать второй раз. Вынул из кармана большие старомодные серебряные часы, подаренные отцом, и, не открывая крышки, взвесил их на ладони. Снова на его лице появилась меланхолическая улыбка. При посторонних он стеснялся вынимать из кармана это старье. И, однако, не отдал бы их и за полугодовое жалованье.

Половина седьмого. Его просили быть к семи. На целый час раньше, чем обычно. Должно быть, позвали к какому-нибудь особенно закоренелому преступнику. Комендант свое дело знал. Ну, с божьей помощью… Ему приходилось встречаться со всякими…