Андрей Упит - Новеллы

Василий Иванович умилился.

— Спят… Мы вот часто говорим о братских республиках, и вот вам пример. Да, наглядный пример… Мы пустыми фразами не бросаемся, пусть это будет всем известно. — Как бы обдумывая сказанное, он немного помолчал, затем, словно в подтверждение, энергично кивнул головой: — Можете быть спокойны — вы своего парнишку получите. В Советском Союзе все дети — родные, никто из них не пропадет! Спокойной ночи, Анна Петровна!

Анна Петровна посидела еще немного, подперев голову рукой, потом поднялась и глубоко вздохнула. Может быть, она сомневалась в том, что все так легко обойдется. А может быть, думала о матери, которая сидит сейчас в несущемся на восток переполненном вагоне и чувствует себя такой несчастной. Матери на всем земном шаре так схожи друг с другом и так хорошо друг друга понимают…

Вилнита утром разбудила бабушка. Как всегда, ее жесткие ласковые руки обняли его, седые волосы пощекотали лоб, и теплое дыхание коснулось ресниц. Но Вилнит притворился спящим. Бабушка в таких случаях принимается его звать, словно он заблудился в лесу. Но на этот раз почему-то не позвала.

Вилнит приоткрыл глаза. Над самой головой нависла потемневшая потолочная балка. Он присел и увидел чужую комнату, три окна и большую печь… Глаза Вилнита раскрывались все шире. Что это за комната, как он сюда попал и куда делась бабушка?.. Но потом заметил валяющийся у печки кнут и пошарил возле себя рукой. Место рядом было пусто. И Вилнит вспомнил все, что с ним произошло вчера. А может быть, его разбудил сон, только очень похожий на правду, невозможно было оторваться от него. На всякий случай он внимательно оглядел комнату и тихонько позвал: «Бабушка!» Но никто не откликнулся.

Да и кому было откликнуться? Бабушка с дедом едут в поезде на восток, а его оставили одного в чужой комнате, на чужих полатях, под темной балкой… Один! Гнетущее чувство одиночества сдавило горло. Вилнит проворно слез с полатей.

Девочка на лавке крепко спала. На столе стояли две кружки с молоком и два ломтя ржаного хлеба. Вилнит взялся было за молоко, но горло у него сжималось и пить не хотелось… Тогда он схватил ломоть хлеба, сунул его в карман и выбежал через сени на улицу.

Там не было ни взрослых, ни детей, и только пестрый петух с белым хвостом искал что-то в траве и каждую минуту подзывал двух своих белых подруг. Солнце поднялось не особенно высоко над поросшей лесом горой, за которой скрылись бабушка с дедом. За рощей виднелась станция с двумя красными трубами, красные и зеленые вагоны на путях, слышалось пыхтенье невидимого паровоза, и в безветренном воздухе плыли темные клубы дыма.

Вилнит стал спускаться под гору. Скорей, скорей, только бы не опоздать! Он и так слишком долго спал! Пастуха в рощице не было, только на тропинке валялась белая палочка с зубчиками и крестиками. Вилнит нагнулся и поднял ее. Паровоз перестал пыхтеть — наверно, скоро тронется. Вилнит пустился рысью — только бы не опоздать!

На первом пути стояли красные вагоны воинского состава. Красноармейцы вышли на перрон. Повсюду мелькали защитного цвета гимнастерки и пилотки. Дальше, на втором пути, виднелись зеленые вагоны. Около них толпились и военные и штатские. Раздались три звонка. Думая только о том, как бы не опоздать, Вилнит нагнулся и пролез под какими-то толстыми, свисающими цепями на ту сторону. Ну, вот — поезд уже медленно двинулся на восток. Все подножки были облеплены пассажирами, и многие еще бежали к вагонам с бумажными свертками и бутылками в руках. Вилнит бросился к одной подножке, затем к другой — всюду толкались взрослые и не давали вспрыгнуть, а каждый следующий вагон бежал все быстрее. Протянув вперед руки, Вилнит громко закричал. Тут какой-то военный подхватил его под мышки.

— Сумасшедшие, ребенка бросили! — сердито крикнул он, побежал за вагоном и подбросил Вилнита на верхнюю ступеньку.

— Хватайся! Держись крепче! — услышал Вилнит. Он инстинктивно уцепился левой рукой за поручень, но до другого не мог дотянуться. Его сильно качнуло в сторону, но он быстро приноровился к ритму вагона. Однако долго стоять здесь не пришлось — с нижних ступенек поднажали и втолкнули Вилнита на площадку, а потом и в вагон.

Здесь было еще теснее, чем вчера, когда он ехал с дедушкой. Все полки загромождены, узкий проход заставлен ящиками, мешками и узлами. Чтобы пробраться, надо было перелезать через ящики, протискиваться между узлами и сгибаться в три погибели. Но это только взрослым. Вилниту же не пришлось ни сгибаться, ни наклоняться. А перелезть через узел или чемодан не представляло никакой трудности. Сердце постепенно успокоилось, щеки перестали гореть, вспотевший лоб и мокрая спина высохли. Опасность миновала. Он снова был в поезде и ехал на восток к дедушке и бабушке. Ничего, походит по этому востоку и найдет, где они там спрятались со своими узлами.

Вилнит совсем расхрабрился. Он уже представлял себе, как отыщет встревоженных стариков, и обдумывал, не следует ли опять рассердиться на них: забыли его одного на станции, заставили ночевать в чужой комнате на полатях. Но додумать до конца не пришлось: беспокойные пассажиры не очень-то церемонились с ним и, проходя мимо, то отталкивали в сторону, то прижимали к груде багажа. Надо было поскорее найти, где приткнуться.

На боковой лавке, вытянувшись во весь рост и закрыв голову платком, лежала больная женщина. В ногах у нее еще оставалось немного места, но там сидела девчонка с большой плетенкой на коленях. Не будь этой плетенки, можно было бы пристроиться рядом. Отодвинув плетенку немного в сторону, Вилнит примостился на краешке лавки шириной в ладонь. Это было не очень-то удобно: ежеминутно приходилось убирать ноги то вправо, то влево. Но ведь дедушка говорил: в военное время всем приходится туго. А сейчас как раз время военное, и Вилнит потерпит.

Суматоха мало-помалу улеглась, люди кое-как разместились, и стало довольно уютно. А когда на следующей станции девочка с плетенкой вышла и место осталось за Вилнитом, стало совсем хорошо. Больная выглянула из-под платка, — Вилниту она почему-то совсем не показалась больной, — потом повернулась на бок. Теперь Вилнит мог прислониться спиной к стене, и ноги не надо было убирать каждую минуту.

До обеда он ехал без особых приключений и неприятностей. Вот только донимала духота. Окна с обеих сторон открыты, но из них несло зноем, будто из печной отдушины. Скинув с себя все, что можно, пассажиры дремали, обливаясь потом. Всех так истомила жара и усталость, что никому не хотелось разговаривать и даже глядеть друг на друга. Ребятишки и те еле пищали и скоро умолкали, не дожидаясь материнских уговоров.

На лавке у самого окна сидела на подушке и вчетверо сложенном одеяле маленькая девочка. Мать ее куда-то вышла, а девочка играла с двумя куклами. У большой куклы в розовом платье и с двумя длинными косами льняного цвета была оторвана голова. Маленькая хозяйка тщетно пыталась водворить ее на место и уже начинала сердиться. Вилнит с первого же взгляда понял, что у девчонки нет навыков к серьезной работе, и, переступая через ноги дремлющих пассажиров, двинулся ей на помощь. Он уселся на свободное место, где, вероятно, сидела мать девочки, и протянул руку за куклой, у которой беспомощно болтались тряпичные ноги. Девочка не хотела ее отдавать и робко отодвигалась. Но Вилнит стоял на своем — он не шутки шутить пришел. Сердито вырвал у девчонки из рук и туловище и голову куклы и деловито осмотрел эти обычно неразлучные части тела. Дело обстояло довольно просто: голову нужно было навинтить на торчащий из шеи стерженек. Через три секунды все было в порядке. Счастливая мать кукольного семейства на радостях протянула мастеру и младшую дочку — с черными жесткими кудрями и в зеленом фартучке, но у той голова была на месте, да и все остальное в полном порядке. Вилнит вернул ее девочке.