Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Михаил встал. Анна Федоровна, сидевшая на своей кровати, ойкнула, вся подалась вперед, к нему, словно порывалась удержать его. Он подошел к ней, поправил сбившийся набок платок:

— Прости, мама. — И медленно вышел, так и не дождавшись Таськиного виноватого оклика.

Ключ от квартиры у него был с собой, но вернуться туда, где он пережил унижение и позор, Михаил не мог. Куда идти? Некуда. Еще совсем недавно у матери была своя крыша над головой, и ему было куда приткнуться ночью в свою бездомность… Но разве это бездомность, когда есть мать и есть материнский ну не дом, а хотя бы угол? Теперь он бездомен по-настоящему. Можно и повоевать с Таськой, отделиться ему с матерью от Моховых. Но выдержит ли эту семейную свару мать? Раньше надо было думать головой. Оставил больную мать в одиночестве и бежал к своему счастью. И это стало бегством от самого себя. Ах как правильны запоздалые мысли! Цены им нет. Грош им цена. Не потрудилась душа, недомыслил мозг. Если бы время можно было повернуть вспять!.. Не оставлять мать одну. А теперь бездомность… Все будет ладно и хорошо, когда он своим горбом заработает себе крышу над головой… На базе у них с жилплощадью туго. Да и при чем тут база, Высокогорск? Надо уезжать из этого города и начинать все сначала.

Михаил твердо нажал на кнопку звонка и удивился своему требовательному и нетерпеливому звонку, как будто звонил к себе домой. До сих пор он даже при Косте стеснялся заходить к Громским. Оба радушные, простые, но робел: такие люди — ар-ти-сты. Теперь же он действовал как человек, крайне отчаявшийся в жизни, не задумываясь о том, что о нем подумают.

Михаил попросился переночевать, и Громская, ни слова не говоря, постелила ему в Костиной комнате: Костя был с командой на выезде. Прикрывая за собой дверь, она шутливо пожелала нежданному гостю:

— На новом месте приснись жених невесте.

И Михаил, с головой зарываясь под пышно взбитое, душистое одеяло, никак не мог сообразить, что хотела сказать Костина мать. Или она имела в виду чету Забутиных, чтобы они помирились, или, наслушавшись от сына о забутинском житье-бытье, желала Костиному другу хорошую девушку. Михаил попытался представить себе, какая она, эта хорошая девушка. Простенькая, может быть, даже с русой косой, скромная, печальная, верная. Она давным-давно любит его, и, кроме него, ей никого не надо. Она печальна, оттого что он пока не нашел ее. Не внучка ли Васильевны, которая из проказницы-дурнушки превратилась в пригожую скромницу с грустными, ждущими чего-то глазами? А может, та девчоночка, что встречается каждое рабочее утро?..

Звонок вспугнул легкий, как облачко, образ той утренней девчоночки, которую про себя Михаил назвал Славнушкой. За дверью послышались приглушенные женские голоса. Если вина не дает покоя Ирине и жена пришла, чтобы повиниться, он простит ее. Однако Громская произнесла: «Тетя Нюра». Конечно же, пришла мать. Только сердце матери могло знать, где ее сын.

Анна Федоровна робко постучала:

— Миша, ты спишь?

— Входи, мам, — Михаил, зябко укутавшись с головой в одеяло, сел на кровати.

— Вот, возьми на первое время. Было у меня от пенсии маленько, дак Иван крадче от Таськи выцыганил. Вот сороковка осталась. — Анна Федоровна положила деньги под настольную лампу с зелено-матовым колпаком.

«Какая у нее пенсия, да Иван клянчит — заняла поди», — догадался Михаил, но спорить не стал: обидится мать. Он вспомнил пирожки, которые, нахваливая, брал у матери и выбрасывал. Тогда была его святая ложь. Теперь матери святая ложь и горькая правда. Ведь ему и впрямь понадобятся деньги. Конечно, он получит приличный расчет, но, знамо дело, как рассчитывают: то автографы на бегунке не все, то денег в кассе нет… А оставаться в Высокогорске нельзя. Надо завтра же уезжать. Завтра же! Иначе он никуда не уедет. Отойдет от боли — и опять все снова…

— Непутевый я у тебя сын, мам, — горько усмехнулся Михаил, а сам подумал, что, быть может, видит мать в последний раз. Он часто заморгал и, словно ища спасения от слез, позвал Громскую: — Елена Дмитриевна, я вас очень попрошу: вернется Костя — пусть меня рассчитает на работе. Он знает где. А я в случае чего дам телеграмму.

Лицо Анны Федоровны страдальчески перекосилось, и на этот немой крик отчаяния у Громской вырвалось:

— Куда же ты, Миша?

— Мир не без добрых людей, — неопределенно ответил Михаил и тут же укорил себя: «Утешил, нечего сказать». — К армейскому другу, недалеко тут, — соврал он и для убедительности назвал место службы: — В Челябинской области Миасс-город. Недалеко — за полдня обернуться можно. Так что прощаться не будем.

Громская незаметно вышла.

— Ты уж напиши, как обустроишься. — Анна Федоровна оперлась двумя руками на клюшечку.

Михаил встал, поддержал мать и легонько подтолкнул к двери:

— Иди, мам, все будет хорошо.

Держа клюшечку на весу, не касаясь ею пола, она дошла до двери, обернулась и поклонилась сыну:

— Прости, сынок. Не на горе тебя рожала, а оно вишь как… Счастливо тебе.

— Не надо, мам. Иди! — Михаил ничком упал на кровать.

Таисья еще в девках устраивалась как-то эвакуатором: развозила беглую пацанву по всему Союзу. Ей выдавали деньги на проезд, она получала в детприемнике пайки и забирала бегуна, а то и двух-трех с собой. Поначалу подопечные убегали от нее, но вскоре она приловчилась: стала привязывать их за руки к своей руке. Много из-за этих связок было неудобств, однако всех бегунов до единого она доставляла по назначению в целости и сохранности. Решил воспользоваться «сопроводиловкой» и Михаил.

В детприемнике ему предложили поездку в Челябинск, Хабаровск и даже в Москву. Он выбрал Хабаровск. Ему казалось: расстояние залечит его боль. Да и везти на Дальний Восток надо было не шпанистых пацанов, а десятилетнюю девочку, которую выкрала у мужа и потеряла в бродяжничестве пьянчужка мать, лишенная прав материнства.

Ослабленная полуголодной бродячей жизнью, девочка почти всю дорогу спала, и Михаилу порой хотелось взять ее, тоненькую и прозрачную как свечечка, на руки и баюкать, и напевать ей колыбельные песенки. В это время странное желание не давало ему покоя: а что если взять да и вернуться в Высокогорск вместе с девочкой, удочерить ее. То-то матери будет радость. Может, Иринина душа отмякнет? И он боялся только одного, чтобы однажды, проснувшись, девочка не протянула к нему руки и не назвала его папой.

Присутствие девочки постоянно напоминало ему о матери, Ирине, Высокогорске. Михаилу казалось: стоит выйти из поезда, и он за какие-то полчаса доберется до дома. И только понятие «дом» помогало разорвать сжатое присутствием девочки огромное пространство. Дом… У него нет дома, но он где-то есть в этих дальних краях, и к нему надо стремиться, выбросив из головы всякую чувствительную вредную чушь.