Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Слева от гроба, за деревянной перегородкой, теснясь, собрались певчие старушки, похожие одна на другую: все какие-то домашние, красноглазые, будто они только что крошили в борщ лук. Среди них выделялся головастый лысый мужичок с бородой и в очках и молодая женщина лет тридцати с приятным чистым лицом.

Михаилу показалось, что все они в упор, изучающе смотрят на него. «Наверно, им сказали, что я сын покойницы, вот они и уставились, — успокаивал он себя. — Невзрачненькие с виду, а смотрят не хуже святых на портретах. Научились. И этот гном без колпака взирает из-под круглых очков. Тоже верующий называется, а в очках. Верят, верят, а чуть что к науке и технике за помощью бегут. Несерьезно. Какое славное лицо у его соседки. Что стряслось у нее? Почему она здесь?» Что-то доброе уловил в глазах молодой женщины Михаил и словно бы освободился от приставших к нему взглядов.

Вокруг гроба заметался Яша:

— Отойдите назад, назад! Сисяс батюска пойдет.

Откуда-то сбоку неожиданно появился священник, который совсем не походил на батюшку. Лысеющий, с рыжей бородкой, в очках, в темно-серой рясе, скудно расшитой серебром, выглядел он невнушительно. К тому же появился батюшка без поповской шапочки и, встав перед гробом, словно приводя себя в порядок, как бы невзначай дотронулся до лысины и выжидательно, властно окаменел. Старостиха тотчас подала ему маленькую черную шапочку, которую поп церемонно надел.

Выпутав из складок сутаны тяжелый крест, батюшка выгнул грудь колесом, чтобы все видели этот красивый в завитушках позолоченный крест, и начал отпевание.

Видно было, что службу свою он справлял с неохотой, будто занимался нелюбимым и даже постыдным делом. Однако голос у него был густой, рокочущий, с приятной хрипотцой. Но разобрать, какие словеса плел он торопливо, с придыханием проглатывая окончания слов, Михаил не смог. Ему показалось, что поп перепевает слова, отпечатанные на саване, покрывшем тело матери.

— Упокой, господи, рабу твоея, — пророкотал батюшка и взял у старостихи кадило, напоминающее малюсенький горшочек на длинной цепочке.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй! — заголосили левчие.

Окончание троекратного припева они вывели в чистую приятную мелодию, которую Михаил почему-то сравнил с лицом молодой певчей.

В целом хор звучал не очень стройно, но мелодию, какую выводил он в конце своих скороговорок, хотелось слушать и слушать. Михаил различал в высоком мотиве по-детски тонкий и чистый подголосок молодой женщины и сдержанный басок большеголового мужичка в очках.

Какая-то тревога слышалась в том высоком мотиве, будто среди людских голосов искали друг друга детский и взрослый, будто боялся чего-то тот детский голосок и просил защитить его…

Продолжая молитву, священник, равномерно помахивая кадилом, обошел гроб, окурил ладаном тело усопшей и неожиданно рявкнул:

— Землю!

Старостиха услужливо подсунула ему под руку позолоченную чашу с освященной землей.

Взяв горсть земли и придерживая на груди крест, батюшка опять обошел вокруг гроба, подсыпая внутрь к его стенкам землю.

— Прощайтесь, — устало и горестно произнес он и осенил крестом лицо Анны Федоровны.

Точно что оборвалось внутри у Михаила, и он подался вперед. Но первыми с умершей стали прощаться певчие. Нашептывая молитвы и называя по имени усопшую, каждый из них поцеловал ее в лоб, а мужичок и молодая певчая поцеловали мать в губы.

От этого Михаил заплакал, и слезы его упали на лицо матери. Он прикоснулся к лицу губами, и ему показалось, что мать тоже плачет. Обойдя гроб, Михаил пошел к выходу, куда его подтолкнул калека Яша.

В дверях, точно пораженный выстрелом в сердце, Михаил вздрогнул и окаменел — Деревяшкин вбил первый гвоздь в крышку гроба.

Удары молотка до самого кладбища отдавались в сердце Михаила. И от этих ударов оно вздрагивало, обморочно слабело, и Михаилу хотелось, чтобы сердце замерло совсем.

Могила матери начала новое кладбище большого поля, окруженного невысоким ельником. Сюда уже пришла настоящая уральская зима, со снегом, с холодным пронизывающим ветром. Но зима, видно, настала здесь совсем недавно: могильная охристая земля еще не окаменела.

Гроб стали опускать, но он был слишком большой, полностью в могилу не вошел, и его подняли наверх. Не раздумывая, один из Ивановых братьев скинул с себя пальто и прыгнул в могилу. Моховы заахали, заохали: простудишься, дескать, костюм вымажешь в глине, пусть другой кто подкапывает, однако зять Иван прикрикнул на них и, как бы виноватясь за родню, задумчиво проговорил:

— Не хочет Федоровна в могилу.

Все сразу оживились, заподдакивали, с печальными улыбками стали вспоминать покойницу: и песельница-то она была, и чудачка, и выдумщица…

Мохов довольно быстро подкопал могильную стенку, и гроб вошел в яму.

Жикнули веревки по днищу и змеями выскочили из темной ямы. Раздался первый гулкий удар мерзлого земляного комка, точно твердой колотушкой ударили по барабану, и Михаилу почудилось, что гроб пуст, что в нем никого нет…

Михаилу захотелось впасть в состояние, которое соответствовало бы погребению: уйти в бессознание, свалиться в могилу… И он пожалел, что нет похоронного оркестра: быть может, духовики растравили бы его душу, шибанули бы по мозгам. А он стоит на краю материнской могилы, и ничего с ним не происходит, лишь стареет он, стареет, и только свежий, упругий ветер не дает и не даст вконец состариться ему.

— Ты бы шапку надел, — жалостно посмотрела на Михаила Ритка и скомандовала мужикам: — Всю, всю землю на могилу сгребайте и вокруг памятника потрамбуйте. Э-эх, мужики называются. — Она выхватила у Припа лопату и сама широко, по-мужски сбросала на могильный холмик глиняную кучку, на которую копальщики махнули рукой.

Михаил остался наедине с могилой матери и почувствовал страшное одиночество. Теперь он один на всем белом свете. Он сирота. После Нового года надо обязательно отправить Ирину на курорт. Пусть подлечится, успокоит нервишки, и тогда врачи разрешат рожать. Жаль, что мать так и не понянчила своего родного внучка. Ничего, подрастет ее внучок, и приедут они всей семьей на могилку бабушки Нюры.

— Прости, мама. — От слов, произнесенных вслух, у Михаила появились слезы, и все перед собой он увидел сквозь огромную дрожащую слезу. — Похоронили тебя вроде бы неплохо — не обессудь. Прости. Прощай…

Михаил, спотыкаясь, побрел на людские голоса.

В столовой стоял обычный гул от людских разговоров и от позвякивающей посуды. Ничего поминального не чувствовалось. И опять Михаил с горечью удивился, как буднично проходят поминки по его матери и даже имя ее редко упоминается в разговорах. Нужно ли было говорить общий тост, он не знал. И, растерявшись, гладил в кармане пиджака носовой платочек — память о матери: у ее могилы сестра всем раздала такие платочки. Но люди и без тоста выпили за тетю Нюру, помянули ее и перешли к разговорам, на которые вряд ли стоило обижаться…