Михаил Соколов - Искры

Нефед Мироныч отвалился к спинке стула, скрестил руки на груди и приготовился слушать. Он видел, как у Алены дрогнули черные брови, как она диковато, исподлобья взглянула на него, и длинные ресницы ее на миг сомкнулись. Потом она раскрыла глаза и в них блеснули огоньки. «Красивая, идолова девка, но гордая и злая, упаси бог», — подумал Нефед Мироныч. Не хотел он говорить об Алене и омрачать радость встречи с сыном, но коль Яшка начал об этом, пусть пеняет на себя. И он ждал его слов, а в мыслях уже зрело недоброе: «Главное дело: „безобразия“. Ну, я вам покажу разные благородные обращения, чертовы деточки! Я вам покажу…».

— Тяжело рассказывать, брат, — дрожащим от волнения голосом проговорила Алена. — Я хотела поехать на ярмарку, в Александровен, но батя не пустил. Тогда ночью я убегла…

— На ярмарку? — мрачно переспросил Нефед Мироныч.

— На шахту, к Леве, — призналась Алена.

— Тю! Ах ты, паскудница! — воскликнула бабка, стукнув костылем по полу, но Яшка не дал ей говорить:

— А вы, бабушка, пока помолчите. Я не вас спрашиваю.

— Как это так? Я тебе…

— Я говорю вам, помолчите! — властно повторил Яшка. — Продолжай, сестра.

— Ну, батя как-то узнал, кинулся догонять, и в лесу, возле самой станции… — Алена закусила нижнюю губу, силясь не плакать, но слезы уже катились по ее побледневшим щекам.

— Так… Ну, что вы скажете, батя, на это? — спокойно, но жестко спросил Яшка.

Нефед Мироныч сидел, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу, грозный, невозмутимый. Всем своим видом он хотел подчеркнуть великую силу свою и власть, но в душе чувствовал, что эта сила покидает его. Покинула. По комнате ходил молодой человек, сын, заложив руки назад, не обращая ни на кого внимания, как хозяин. И говорил, как хозяин, властным, не терпящим возражения тоном. Неужели сын сильнее его, отца, и ничего уже с ним теперь сделать нельзя? Нефед Мироныч видел: да, сын стал сильнее его. Но сознание этого и ожесточало его. И он резко, как говорил весь свой век, ответил:

— Скажу… Это какой-такой суд заявился в мой дом? Перед кем это я отчеты должен делать, хотел бы я знать? Ты думаешь, как золотую цепку надел, так уж и батька тебе стал не отец? Да я, может, всего тебя золотом обвешать могу! Подумаешь, мировой, гроза какая объявилась… Ты, может, и цаца там где-то для кухарки своей, а для меня Яшкой ты был сопливым, им и остался. Понял?

— Понял.

— А понял, так и не об чем толковать. Я — отец и никому, — никому! — погрозил Нефед Мироныч толстым пальцем и встал, — не дозволю учить меня, по какой ягодице дита свое ударить: по левой чи по правой. Это мое дело.

Яшка ходил по комнате твердыми, уверенными шагами. Все еще не покидавшая его надежда выпросить у отца десять тысяч удерживала его от ссоры, и он старался говорить мягко.

— Вы сядьте, батя, и говорите спокойно, — сказал он.

Нефед Мироныч понял это по-своему: сдает сын, не смеет против отца повышать голос, и с гордостью и сознанием своего превосходства продолжал:

— Нечего мной командовать, парень. Я тут хозяин. Если ты приехал — в гости, сделай милость, а нет — просим не гневаться: вон бог, а вон — порог. Ты лучше дай отчет, как ты отцовы деньги размотал на цепки золотые да на порттабашники.

— Еще что скажете?

— А еще скажу, чтоб ты Аленку не совращал дурацкими письмами.

Яшка резко повернулся, скрипнул сапогами и остановился посредине комнаты. Лицо у него было злое, глаза горели — открытые, темные, как у отца. И так же, как отец, он грубо, властно, по-чужому, сказал:

— Вот что, отец! Мне давно надоели эти ваши поучения. Я слышал их сотни раз и не за этим приехал…

— Не приезжал бы, не дюже просили, — угрюмо бросил Нефед Мироныч.

И у Яшки иссякло терпение. Резко, угрожающе он сказал:

— Ну, тогда нам тут нечего больше делать… Алена, собирайся, поедем ко мне. Пусть он самодурствует тут над Кундрючевкой, пока ему не сделали еще одного красного петуха, на этот раз последнего.

— Это что еще за речи такие? — багровея, повысил голос Нефед Мироныч. — Это что за слова такие, я спрашиваю?

Но на Яшку это не произвело никакого впечатления. Жестко и властно он сказал:

— Если вы будете горланить, грозиться и издеваться над семьей, я подам жалобу наказному атаману и попрошу накинуть на вас смирительную рубаху.

Этого Нефед Мироныч не мог снести. Грохнув кулаком по столу, он вскочил со стула, шагнул к Яшке.

— На отца — наказному? На ро-ди-теля сумасшедшую рубаху надевать? — глухо сказал он и что было силы загорланил — Да я на тебе, сукин сын, живого места не оставлю! Заката-а-ю!..

— Ой, Яшка, сынок, да брось ты, ради господа небесного, антихриста такого, — застонала Дарья Ивановна.

— И ты… и ты, сводница старая, за них? — пошел на нее Нефед Мироныч, но Яшка встал перед ним.

— Вы слышали, что я сказал? Я что, шутки шутить буду с вами?

Нефед Мироныч отступил на шаг, с ног до головы измерил его ненавидящим взглядом и крикнул:

— Ты… ты, бродяга с цепкой, зачем сюда приехал? Грозить мне приехал? Да я тебя-я… — Он занес кулак, но Яшка схватил его руку и с силой сдавил ее, как клещами.

— Замолчите вы, старый Загорулька! — крикнул он в лицо опешившему Нефеду Миронычу и суровым голосом продолжал: — Вы привыкли командовать в семье, в Кундрючевке, а я уже командую сотнями людей — поймите вы это! Дайте срок, и я буду управлять тысячами людей, всей областью. Я добьюсь своего и у меня будет миллионное дело. Поняли вы теперь, кто такой ваш сын?

Нефед Мироныч сел на стул, наклонил голову и, положив руки на колени, так остался сидеть. Хорошо, очень хорошо понял он своего сына.

Вечером Яшка и Алена пошли к Дороховым. Вошли в хату и остановились на пороге в нерешительности: возле печки на скамейке, задумавшись, сидел с потухшей цыгаркой в руке Игнат Сысоич, а Марья с Настей сидели у стола и плакали.

Алена поняла: что-то случилось с Леоном. В висках у нее застучало. Она сбросила с себя белый в розочку шерстяной полушалок и, забыв поздороваться, с тревогой спросила:

— Что еще случилось, дядя Игнат?

Яшка подошел к печке, сел на скамейку рядом с Игнатом Сысоичем и тоже спросил:

— С Левкой что-нибудь?

— Со всеми. С Левкой, с Илюшей-зятем. Рассчитали их с работы.

— Где Леон?

— В том-то и дело, что неизвестно — где. Может, он уже и в полиции. Бунт, видишь, там вышел, многих шахтеров арестовали.

Яшка покраснел. Вспомнился пожар в хуторе, бунт мужиков на току у отца. Он не обвинял Леона. На его месте он поступил бы точно так же. Но тут был замешан Чургин, и Яшка с неприязнью подумал: «Доведет его до тюрьмы этот шахтер!»

— Эх, дядя Игнат! — сожалеюще проговорил он. — Толковал же я Леону тогда, мол, идем со мной дело ставить. Не пошел. А плохо ли ему было бы у меня?