Михаил Соколов - Искры

— Ухожу.

— Ну, завтра потолкуем… Сестра, покорми меня… сутки не ел по-домашнему. — Яшка вяло встал со стула и начал мыть руки.

Когда Леон ушел, он сел обедать и, бросив взгляд на горку, спросил:

— Вина нет?

— Нет.

— Жаль… Что у тебя с Леоном-то было?

— Что было, то прошло, — неохотно ответила Алена.

— А я думал предложить тебе переехать ко мне.

— Андрея осчастливить думал? — Алена бросила на брата сердитый взгляд.

Яшка тоже неприязненно взглянул на нее, полную, подурневшую, и ответил:

— Что ж теперь думать. Тебя уж осчастливил Леон — вот-вот рассыплешься, я смотрю… Эх, Аленка, Аленка! — Ой выдохнул из груди воздух, как из мехов, и стал жаловаться на свою жизнь, на Оксану, на ее родных.

— Никому не стало дела до меня. Все забыли и меня и мои добрые дела, — уныло закончил он. — Ехал вот к вам, как к своим, к родным, посоветоваться хотел, а Леон даже ушел из дому. Как же, дела у него неотложные!

— Да, у него дела.

— А по-моему, это у него Ольга называется «делом»!

— Врешь, — не от души говоришь!

— Ну и дура!

Алена вспыхнула.

— Слушай, Яков, если ты в гости приехал, — дрожащим от негодования голосом проговорила она, — милости просим. Но в мою семейную жизнь ты не лезь. Я знаю: Оксана тебе нужна, а она от тебя улетела. Так лови ее сам, а меня в это дело не вмешивай.

Яшка, как на пружинах, резко повернулся к ней.

— А-а, сам? А почему ты сама не устраивала свою жизнь? Почему я должен был устраивать свадьбу? Тогда я нужен был?

— И без тебя как-нибудь обошлись бы, — высокомерно ответила Алена, убирая со стола.

— Врешь, не обошлись бы! — Яшка вертелся на стуле, то и дело оборачиваясь к Алене, ходившей по комнате.

Алена, вытирая тарелку, подошла к нему и гневно сказала:

— Ты… зачем приехал? Жизнь мою рушить? Так я могу тебе показать, где бог, а где порог.

Яшка встал, выпрямился.

— Девчонка, баба ты после этого! Леон твой два раза променял тебя. На политику — раз, на Ольгу — два. А ты будешь указывать мне на порог? Мужу указывай, через какой порог он должен переступать. Его поучай, а не меня. Эх, голова еловая! Брата, родного брата, она выгоняет и верит мужу — крамольнику! Да он против нас всех идет, он и в грош нас не ценит! А ты так со мной…

Алена села на кровать и опустила голову, а Яшка ходил по комнате, и ему хотелось взять топор и разнести и убогую хату эту, и этажерку с книгами, и очаг — все, чтобы и следа не осталось.

Ночь перед массовкой Леон и другие члены комитета провели кто где, а на рассвете разными путями пошли за город, к Камышовой балке.

Утро было ясное, безветренное. В чистом, бирюзово-синем небе играли и весело щебетали ласточки, молчаливо парили коршуны. Над бугром, над подернутой утренним туманом степью вставало солнце, сверкающее, ослепительно красное, и туман расступался перед ним и покидал землю, курясь, как дым, и уходя в поднебесье. На деревьях, на траве и цветах, словно застывшие, горели и дрожали крупные росинки.

Леон посмотрел кругом себя, на небо взглянул. В небе показался ястреб, потом второй, и оба по-разбойничьи кинулись на ласточек. Ласточки всполошились, подняли писк и вдруг бросились на хищников и окружили их. Ястребы взмылись к небу и исчезли в золотых лучах солнца.

От города, от рабочих поселков к балке шли мужчины и женщины, некоторые с детьми на руках. Лука Матвеич наблюдал за ними, за беспокойным лицом Леона и под седыми усами прятал улыбку. «Молодец! Растет настоящий революционер. И другие растут», — думал он, и ему было отрадно сознавать, что в этом росте Леона, Чургина и других есть доля труда и его, старого революционера, и они все казались ему сыновьями — такие родные и дорогие сердцу.

Еще издали заметив Леона, дед Струков шумливо крикнул:

— Здесь, что ль, народ собирается?

— Здесь, папаша, — ответил Лука Матвеич. — И старуху прихватил?

— А то как же! Раз весь мир тронулся, нечего байтом дома сидеть, язви их.

Дед Струков важно поздоровался за руку с Лукой Матвеичем, с Леоном. Вид у него был праздничный: седая бородка подстрижена, белая, в крапинку, рубаха выутюжена, сапоги блестели.

Подошла группа вальцовщиков, потом пришли сталевары, и балка наполнилась оживленным говором.

Леон волновался все больше. А если нагрянет полиция и разгонит всех раньше, чем люди соберутся? От одной мысли об этом у него чаще забилось сердце, и он тревожно посматривал на бугор, выискивая глазами серые полицейские шинели, но их не было видно.

Подошел Ряшин с группой рабочих.

— Здравствуйте, товарищи! — громко поздоровался он. — С первым рабочим праздником вас!

— Спасибо, Иван Павлыч, и тебя с ним же!

На склоне балки собралось уже человек пятьсот, а от поселка все шли и шли люди.

Яшка от нечего делать тоже пошел с Аленой за город. В степи чернели и двигались отдельные точки, и никакой массовки Яшка не видел. «Сходочники… Кучка бунтарей — и все. Одному полицейскому делать нечего. Ах, Аленка, быть тебе женой арестанта!» — думал он, но ничего не говорил. Так они с Аленой и шли, будто чужие, и наконец выбрались на гребень бугра. Яшка взглянул на склон и готов был не поверить своим глазам. По всему пологому склону, что заканчивался балкой, толпилось видимо-невидимо народу: мужчин, женщин, подростков, детей, и в середине толпы алело красное знамя.

— Здорово! — с изумлением произнес он. — Чертово дело, вон, оказывается, какие штуки умеет делать Леон. И ни одного полицейского, главное дело!

— Может налететь казачья сотня, — тихо сказала Алена, Тут сотня не управится.

— Ты так говоришь, будто тебе хочется, чтобы она «управилась».

Худощавый, в форменной тужурке и в фуражке с молоточками, Рюмин поклонился Алене, глазами указал на толпу.

— Ну, я пойду, Яков, — взволнованно сказала Алена и, взяв Яшку за пуговицу белого пиджака, несколько секунд вертела ее в руке. — Яков, такое дело… сходка так не кончится. Но, если что случится, помни: Леон мой муж. — И ушла.

Яшка повел глазами по сторонам и заметил полицию. «Гм… что-то должно произойти», — подумал он и остался на месте наблюдая.

В толпе тоже заметили полицию, но никто не сдвинулся с места.

Пристав с группой полицейских решительно шагнул к толпе, намереваясь протиснуться к трибуне, и его было пропустили вперед, как вдруг поднялся шум, крайние ряды всколыхнулись, попятились назад и оттеснили полицейских.

Леон видел все и сказал Ткаченко и Ольге:

— Живо туда! Сейчас будет выступать товарищ Цыбуля.

И только он это сказал, как в центре огромной толпы, встав на заранее принесенную дощатую лесенку, появился Лука Матвеич. Выждав, пока шум стих, он заговорил громким голосом, отчетливо произнося каждое слово:

— Товарищи!.. Сегодня рабочие Югоринска демонстрируют свою грозную силу… Вон пришла, да и ушла за бугор полиция. Это разве не говорит нам, какая сила есть пролетариат, когда он выступает согласованно, дружно, всей массой? Что нужно пролетариату? За что он борется с властью и ее слугами?..