Михаил Соколов - Искры

— Это хорошо: темперамент. Однако надо научиться спокойно переносить неприятности.

— Как можно оставаться спокойным, когда разгромили нас?

— А ты думал, на этот раз мы их разгромим? Рановато…

— Не думал, во всяком случае, что казаки будут так жестоко избивать демонстрантов нагайками.

— Гм… не думал… Сердце и у меня не каменное… Но в борьбе неизбежны жертвы. Я вот теперь думаю, что казацкие плетки тоже революционизируют массы. Рабочие этого не забудут. И, что ни говорите, друзья мои, а эта многотысячная демонстрация сыграла роль полезную во всех отношениях, не меньшую, чем харьковская, например. Батумская — та была грандиознее.

— Ничего, будет и у нас такая, как батумская, — сказал Чургин. — Надо вот только поскорее вызволить членов комитета, Леона в особенности. А то как бы их не загнали в Нарым.

— Вызволим… Леона, пожалуй, сразу не выручим, но постараемся не допустить до Сибири… Кстати, как Алена себя чувствует? Что говорят врачи?

— Сказали, что опасность для ее жизни миновала, но ребенок вряд ли будет жить. Такие не живут.

Лука Матвеич покрутил толстый ус, подумал: «Арест мужа, преждевременные роды, смерть ребенка… не слишком ли много для Алены?» — и сказал Чургину:

— Ты взял бы ее пока что к себе, Илья. Тут ей все будет доставлять боль, а на хуторе казаки отравят всю жизнь; вышла, дескать, за крамольника…

— Пусть отойдет немного.

— Ну, так давайте кончать, — вновь оживился Лука Матвеич, — я хочу к Александрову, на завод Юма, поехать… Пишите, Леонид Константиныч.

Рюмин взял ручку, Лука Матвеич положил трубку на стол, оправил косоворотку под ремешком и начал диктовать:

— К рабочим Югоринска… Товарищи! Самодержавие вновь пустило в ход нагайки. На днях рабочие завода Суханова собрались за городом поговорить о своей жизни. Целый день они горячо обсуждали свои дела, выступали с речами, и многие жители Югоринска разделяли их мнение. А их мнение было: «Свобода и республика!», «Долой тиранию!» Но когда они двинулись в город, чтобы продемонстрировать свою волю, на них набросились казаки и стали бесчеловечно избивать нагайками. Самодержавие еще раз показало народу…

— Не так быстро.

Лука Матвеич посмотрел на карманные часы, подождал, пока Рюмин записал последние слова, и горячо продолжал:

— Самодержавие вновь показало народу свой жестокий, деспотический кулак и вновь обагрило улицы Югоринска безвинной народной кровью…

Чургин смотрел на него, невысокого, кряжистого, в сапогах и черной паре, и улыбался. «Только что такой спокойный был и уже зажегся… Доживешь ли ты, старина, до тех счастливых дней, ради которых отдаешь всего себя? А надо бы дожить…» — думал он, следя глазами за Лукой Матвеичем. Большой человеческой любовью любил он этого человека, своего учителя.

А Лука Матвеич стоял посредине комнаты, говоря, взмахивал рукой и, казалось, не листовку диктовал и не в кабинете инженера находился, а стоял на площади перед народом и бросал слова, полные жгучей ненависти и страсти:

— …Но не запугать нас самодержавию! Не сломить волю пролетариата к борьбе за свое освобождение. Настанет час, и рабочий класс подымет свою мускулистую руку, сбросит с себя ярмо деспотизма и насилия и превратит Россию тюрем и виселиц, мрака и голода в страну свободы и передовой демократии, благосостояния трудящихся и культуры… Товарищи, становитесь под красное знамя свободы — знамя Российской социал-демократической рабочей партии!

Лука Матвеич помолчал и, взглянув на часы, сказал:

— Ну, вот и все! Действуйте, Леонид Константиныч. И обязательно крупным и жирным шрифтом внизу наберите «Югоринский комитет РСДРП». Лучше — полностью…

На следующий день Чургин хотел поручить Степану расклеить листовки на заводе, но узнал, что он уехал в Кундрючевку. «Так! Значит, струсил казак», — решил он и поручил расклейку листовок деду Струкову и Даниле Подгорному. Потом вместе с ними перенес литературу и типографию к Даниле Подгорному на мельницу.

А через несколько часов на хутор, где жил Степан, нагрянула полиция.

Чургин задумался: «Кто выследил типографию, если она находилась за пять верст от города?» Больно становилось от догадки, что Степан Вострокнутов, с целью заслужить возвращение на хутор, мог пойти на такой шаг. Чургин мало знал людей на заводе.

Перед отъездом домой Чургин зашел навестить Алену. Она лежала в постели с закрытыми глазами, бледная, осунувшаяся. Изредка она тяжело приподымала тяжелые, темные веки, поворачивала голову к стоявшей подле кровати люльке и слабым голосом спрашивала:

— Живой?

— Живой, дочка, живой.

— Спи, спи, дочка! Сын все время спит, — успокаивали ее Марья и Дарья Ивановна, и обе вновь подходили к люльке и щупали, не остыли ли отруби, которыми был обложен ребенок.

Алена опять закрывала глаза, и тогда еще темнее казались окаймлявшие их большие круги, и еще белее становилось лицо, будто ни одной кровинки не было в нем.

Тяжело дались Алене эти последние дни. Потрясенная неожиданным появлением казаков, схвативших Леона во дворе, плача, она сначала просила их отпустить мужа, уверяла, что он ни в чем не виноват, потом стала грозить братом и наконец вцепилась в грудь уряднику и с отчаянием выкрикнула:

— Да ты человек или камень? Я тоже казачка, отец вон казак, брат казак. Неужели у тебя нет сердца, нет детей и ты не видишь, что не нынче завтра я буду матерью? Отпустите его — говорю вам! — неистово трясла она урядника, но тот только громко сопел носом, все еще не отдышавшись от борьбы с Леоном во дворе, и отвечал:

— Не имею права. Понимаешь? Прав я не имею на это.

Леон смотрел на Алену, и слезы горечи и обиды подступали к горлу. Чувствуя, что его крепко держат за руки, он уже не пытался вырваться, а только говорил:

— Алена, не унижайся. Не унижайся перед палачами.

Алена обвила его шею руками и зарыдала.

— Не буду, я не буду, Лева! Но куда ж они уводят тебя, сокол мой ясный, жизнь моя? У нас же дите скоро будет…

Нефед Мироныч и Игнат Сысоич и так и этак уговаривали урядника освободить Леона, предлагали деньги, но урядник взял сто рублей и за это составил лишь ничего не говорящий протокол обыска, а все, что нашел, вернул Алене и велел сжечь.

С этого часа жизнь Алены потеряла смысл. Возле нее не было больше Леона, и вернется ли он — неизвестно. Она порывалась бежать за ним, рвала на себе волосы, и Игнат Сысоич с Дементьевной с трудом удерживали ее. Наконец она в изнеможении повалилась на кровать и больше не вставала. Вскоре у нее начались родовые схватки.

Три дня продолжались они, и три дня Алена металась в постели, проклиная судьбу, власти и жизнь свою. А на четвертый день приглашенные Чургиным врачи едва спасли ей жизнь.