Михаил Соколов - Искры

Сейчас обессиленная, обескровленная, Алена едва дышала. Все поблекло в ее глазах, и ничто ее не интересовало. Ребенок лишь один только и был ей спасительным утешением, и она не могла насмотреться на люльку, где он лежал, не могла дождаться, когда его опять дадут ей и она почувствует прикосновение его слабого тельца и станет кормить его грудью. «Лева! Лева! Сын же у нас! А тебя нет, и, может, мы тебя не увидим», — безгласно шептали ее тонкие, побелевшие губы.

В таком положении ее застал Чургин, пришедший с новым врачом из города. Врач осмотрел Алену и громко сказал:

— Самое опасное позади. Но дела плохи. Покой и питание — главные лекарства.

В это время Дарья Ивановна хотела положить ребенка к Алене, чтобы покормить его, и тут увидела, что он был мертв.

Алена поняла, что случилось, испуганно поднялась с постели.

— Умер?! — с ужасом, широко раскрыв глаза, крикнула она и выхватила трупик из рук матери. Судорожно прижав его к себе, она безумным взглядом повела по комнате, потом раскрыла пеленки и некоторое время молча смотрела на тельце сына.

— Умер…

Чургин переглянулся с врачом, и тот впрыснул ей сильную дозу морфия.

Нефед Мироныч не хотел, чтобы на хуторе знали, почему приехала дочь, а зятя нет, и велел говорить на стороне, что Алена заболела и приехала на поправку. Все на хуторе знали Леона, и никто не верил Нефеду Миронычу.

Не верил и Семен, работник Загорулькиных. Он понял, что С Леоном что-то приключилось, и как-то вечером пришел к Дороховым расспросить, в чем дело.

Игнат Сысоич под большим секретом сообщил ему об аресте Леона, и Семен задумался. Чем это занимается Леон, что в тюрьму попал?

Вскоре он встретил Степана Вострокнутова, и тот кое-что рассказал о событиях в Югоринске. С этого дня Семен в разговорах с близкими друзьями-батраками, работавшими у атамана, у отца Акима и у монопольщика, неизменно говорил:

— За народ наш Левка пошел. Пора и нам мозгами начинать шевелить. Вот только не знаю, что бы это такое сделать.

Вскоре на хутор приехали Чургины, чтобы увезти Алену к себе. Нефед Мироныч поблагодарил их и заявил:

— Это мое дите, и я никуда не пущу Алену, сват, не в обиду будь сказано. А за хлопоты благодарим от души.

Чургин посмотрел на Алену, как бы спрашивая: «Ну, а ты?» Алена опустила глаза и ничего не ответила.

Нефед Мироныч относился теперь к Чургину не так, как прежде. На Чургине была форменная тужурка с голубыми кантами и блестящими бронзовыми пуговицами, да и для Алены он сделал столько, сколько никто другой. Но чувствовал Нефед Мироныч: не может быть, чтобы Чургин, хотя он и вышел теперь в люди прочно, ничего не знал о «крамольницких» делах Леона, и по-простецки спросил:

— Скажи, сват, по-свойски, напрямки: вся жизнь Леона будет такая, какая сейчас есть? Чи он одумается? Чи, может, своего добьется там, на заводе, и успокоится, и семью будет чтить, как другие, как ты, к примеру? Я сколько знаю вас — вы всегда вместе и вместе с Варей, а Аленка, не успела обвенчаться, все одна и одна. И на Леона сразу все шишки посыпались. Ну, не без того, чтобы его не рассчитали когда, — он парень горячий, но такое, — понизил он голос, — чтобы до тюрьмы довело? Как хочешь, сват, а это в моей голове не укладывается.

Разговор этот происходил за стаканом чаю, в присутствии Алены, и Чургин не знал, как ответить. Алена знала о Леоне больше, чем ее отец, — не проговорится ли она? Но она молчала, и Чургин, вскинув брови, ответил:

— Видите ли, сват, мы с Леоном слишком разные люди…

— Это конечно. У тебя на картузе золотые молоточки, в инженеры вышел, а Леон — рабочий, — согласился Нефед Мироныч и добавил: — А по-моему, и он мог бы такие молоточки нацепить на картуз, возьмись он за ум.

— Это не так легко, сват, — с готовностью поддержал этот разговор Чургин. — Я работаю на шахте с малых лет и знаю ее, как свои пять пальцев. Да и шахта — дело попроще, чем завод. Стать заводским инженером — дело трудное и долгое.

— А кто ему велел шахту бросать? Ну и работал бы, изучал дело… А теперь… Эх, не хочется даже говорить! — досадливо махнул рукой Нефед Мироныч.

Алена неожиданно сказала:

— Бросьте вы, батя, толковать про это. Не от Левы зависит стать инженером или нет.

— А от кого же?

— От властей.

— От властей все, дочка, зависит — это не ответ. От головы, скажи: это другое дело.

— Ну, у Левы в голове побольше, чем у других. За ним весь народ идет.

Чургин еле приметно улыбнулся, а Нефед Мироныч рассердился:

— Народ за ним идет! Да мне наплевать на то, кто за кем ходит! Мне надо, чтоб он с тобой ходил, с женой, вот как сват Илья, как другие. А она — «народ»… Народ ходит на воле, а он — сидит. Очень это мне по душе, аж некуда! В печенках она у меня, эта ходьба его и жизнь ваша такая.

Алена вздохнула, спросила у Вари:

— Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я поеду с вами, — сказала Алена.

Нефед Мироныч вытаращил на нее глаза.

— Ты… от своих родителей поедешь к чужим людям надоедать? Никуда ты не поедешь, — ни на рудник, ни на завод, пропади они пропадом! — сказал он, ерзая на стуле.

— Не к чужим, сват, а к своим людям, — заметил Чургин. — Вы обижаете нас такими словами…

Нефед Мироныч положил в стакан. сахару и зазвенел ложечкой.

Это было днем. А вечером к Дороховым опять пришел Семен и попросил Игната Сысоича вызвать из хаты Чургина.

Чургин знал со слов Леона о Семене и спросил его:

— А много вас?

— Четверо пока. Может, Степан пристанет. Он мне все рассказал.

— Хорошо. Я не могу говорить со всеми. Пока твои друзья не должны знать, что ты виделся со мной. Приходи утром, потолкуем, а сейчас позови мне Степана.

Семен, немолодой уже, коренастый, зашагал через двор Дороховых к соседу, а Чургин вернулся в хату.

Степан пришел к Дороховым садами, чтобы не видели хуторские. Он исхудал за это время, отпустил бороду и усы и казался не то больным, не то придавленным тяжелым горем. Поздоровавшись, он сел на табурет, несмело обратился к Чургину:

— Ну, как оно там дела на заводе, Илья Гаврилович, не слыхали?

Чургин посмотрел на него, подумал: «Вот она, крестьянская душа. Никак не найдет пристанища в жизни. А все из-за того, что хочет быть самостоятельным хозяином». И спросил:

— Совсем распрощались с заводом, Артемыч?.. Что-то вы зашатались, как я погляжу.

Степан горько усмехнулся и, не поднимая глаз, отвечал:

— А я давно шатаюсь, Гаврилыч… Теперь вот опять к земле потянуло, невмоготу там стало, на заводе. Да, по совести сказать, я и не могу жить так: тебя бьют, а ты терпи, — про Леона говорю, про жизнь рабочую.

— Да-а, — задумчиво проговорил Игнат Сысоич. — Значит, куда ты ни тикай, а от судьбы все одно не убежать. — И неожиданно заключил: — Зря ты, Степан, приехал сюда. На заводе, как ни говори, все ж таки ты всегда промежду своих, мастеровых, товарищей. А тут все в кулаке у Нефадея да атамана. Прижмут так, аж сок из тебя идет, как из сыра под каменьями… Так-то. Зря, говорю, прибыл.