Михаил Соколов - Искры

Френин дремал на диване и скорее мурлыкал, чем напевал, то «камаринскую», то «иже херувимы» и все просил Яшку:

— Яков, Яша, пошли за хором! Ну что тебе стоит послать за хором?

— Не могу, сосед. Андрей щиты ставит в поле.

— Щиты… Да провались они вместе с твоим Андреем! Хор немедленно — и все разговоры! — стучал Френин маленьким кулачком по мягкой черной коже дивана. И опять заговорил просительно: — Яков, ну пошли за хором! Ну что тебе стоит послать Андрея? Все равно твои щиты весь снег не задержат.

— Сколько бы ни задержали, но в прошлом году снежок прибавил мне пятьдесят тысяч пудов хлеба.

— Пятьдесят тысяч! — воскликнул Чернопятов. — Ну, вы положительно сведете меня с ума!

— А в этом году я буду еще и удобрять землю, — ухмыляясь, сказал Яшка, — и еще сто тысяч пудов лишнего хлеба соберу. Если, конечно, события не помешают.

— Не помешают, — уверенно заявил Чернопятов.

— Нет, могут помешать, Яков, — отозвался с дивана Френин. — Ты верь мне, старому помещику. Но мы перехитрим мужика. Перехитрим, черт его побери!

Яшка вспомнил, что видел в Югоринске, и заметил:

— Мужика — не знаю, а рабочих нет, не перехитрим.

— Дурак! Надо всех перехитрить! И именно ты должен перехитрить. — Френин встал и начал нюхать табак. — Ты молод, силен и башковит… Ты не имеешь права не защищать себя, меня и всех нас… Апчхи! Одним словом, мы, либеральное дворянство, делаем ставку на тебя, Яков.

Яшка понял: помещики что-то говорили о нем, и осторожно попытался выяснить, в чем дело, но Френин отмахнулся от его вопроса.

— После, потом. Пошли за хором. Сколько раз я буду говорить тебе? Посылай, я хочу этого! — стукнул он кулаком по дивану.

Яшка подумал: «Почему не исполнить каприза старого самодура, если от него, быть может, кое-что зависит в моей карьере?» — и послал лошадей в имение Френина за хором.

Почти всю зиму Яшка, как обычно, провел в разъездах. В Москве он заключил с Филипповым сделку на поставку муки, в Лодзи запродал шерсть, в Харькове купил новое оборудование для мельницы и маслобойного завода, в Петербурге заключил выгодную сделку на скаковых лошадей. Войску Донскому сдал третью партию строевых лошадей и заарендовал еще четыре тысячи десятин земли. Делал он все это лично, лишь в редких случаях прибегал к помощи биржевых маклеров и не чуждался ничего, вплоть до того, что за погрузкой лошадей наблюдал сам, спал мало и не во-время и за зиму довольно сильно устал. Но зато к весне у него все было решено и договорено и готово, как всегда, но на этот раз вместе с агрономом он начал полевые работы одновременно на всех участках, а расширение мельницы и маслобойного завода поручил харьковскому подрядчику.

Френин наблюдал за ним и только качал головой. Шла война, русская армия терпела поражения, на бирже появились тревожные признаки неустойчивости в делах, а Яшка будто не замечал этого. Он так же лихорадочно шел все вперед и все расширял хозяйство. Что он еще будет делать и куда пойдет, трудно было представить. Одно предвидел старый помещик: через три-четыре года об этом человеке заговорит если не вся Россия, то все биржи Европы… И Френину отрадно было смотреть на Яшку, своего воспитанника, и хотелось поскорей увидеть его в полном расцвете сил, богатства и влияния в обществе.

— Молодец, умница вы, Яков, — подбадривал его Френин. — Я горжусь вами. Из нашего одряхлевшего старого дворянства не мог бы вырасти такой герой. А вы… Клянусь, что я еще увижу вас наверху государственной лестницы…

— Спасибо, сосед, — признательным тоном отвечал Яшка старому помещику. — Я с первых дней увидел в вас бескорыстного друга, второго отца, если хотите.

Они сидели в нарядном дорогом кабриолете, и везли их добрые красивые рысаки с тавром Яшки: «Я. 3.». В полуденном мареве дрожала и сливалась с горизонтом неохватимая степь, по ней ходили табуны лошадей и, как снег, белели отары овец, на ней работали сотни, людей и быков, а по лицу Яшки, по его простому костюму и запыленным сапогам и не понять было, что он всему тут хозяин, что это на его имя в банках лежали сотни тысяч рублей, что это он разорял мужиков и обкрадывал помещиков.

И опять Френин говорил ему:

— Решительный вы, Яков, дерзкий и даже вероломный. Но это хорошо. Без этого вы не были бы тем, чем стали, и не будете тем, чем должны быть.

Яшка с нетерпением спросил:

— Да кем же я должен быть? Вы уже не раз говорите мне, а все не договариваете.

— Узнаете, придет время, — уклончиво ответил Френин, лукаво поглядывая на него.

В первой отаре женщины стригли овец. Яшка задержался возле чернявой девки в ярком сарафане, мягко попенял ей:

— Здорово захватываешь, красавица. Овцу не бреют, а стригут.

— Да нам, барин, ваш Андрей говорил вчера: мол, подчистую надо, — оправдывалась работница.

— А ты слушай меня, барыня разноцветная… Гляди сюда! — Яшка присел возле овцы и, взяв ножницы, показал, как надо снимать шерсть. — Небось мужика за мое по. чтение острижешь?

— У меня еще нет его, — смущенно ответила девка.

— Нет? Вот дурная! Какая ж она жизнь без мужика? Скушно, и обласкать некого.

Девка смущалась, женщины отвечали хозяину шутками. Потом Яшка подошел к девке в домотканном сарафане, поденщице, некоторое время смотрел на ее работу молча. Девка стригла медленно, да и ножницы у нее были неисправные.

— А ну, дай сюда ножницы, — сказал Яшка и, чикнув ими несколько раз, строго сказал старшему чабану: — Если ты людям еще раз дашь такие ножницы, доведется ими твою голову постричь. Понятно?

— Понятно, Яков Нефедович.

А когда отошли от отары, Яшка угостил чабана папиросой и, глянув на сидевшую возле овцы девку в домотканном сарафане, спросил:

— Она давно работает?

— Два дня.

— Ну, и через двадцать два дня будет такое же… Возьми другую. Нам некогда ждать, пока она научится держать в руках ножницы.

Френин сказал Яшке, когда они прощались:

— Вы артист, любую роль может сыграть… Неужели можно расположить к себе батраков этим напускным демократизмом?

Домой Яшка возвращался один, пешком. Солнце шло к горизонту и, огромное, красное, как бы повисало в воздухе и заливало степь огнистым. туманом заката. От этого одежда на Яшке, и трава, и дорога окрасились ослепительным розовым светом и, казалось, вот-вот вспыхнут пламенем.

Солнце подошло к кромке земли и медленно стало опускаться за горизонт. Розоватый туман исчез. И тогда над степью, над свежевспаханными полями, над бархатистыми зелеными пастбищами спустилась синяя дымка вечера, и в ней, темные, угрюмые, задрожали курганы. С полей к поросшим деревьями балкам устало слетались отяжелевшие грачи.

Яшка шел по дороге. В ряд с дорогой юлил неглубокий овражек. По обочинам его зеленела трава, желтели одуванчики, на дне, по высушенной солнцем, рассыпчатой земле ползали жуки и красные козявки. Недалеко, часто взмахивая крыльями, над овражком парил кобчик. Вот он, хищно изогнувшись, упал на землю, но тотчас взлетел и повис в воздухе, шевеля крыльями. Яшка свистнул и спрыгнул в овражек. Там, на отвесной боковине его, вцепившись в землю, притаился крот. Услышав шум, он торопливо стал карабкаться вверх, но земля под его лапками осыпалась, и он не мог подняться. Яшка тронул его рукоятью плетки, но крот не упал, а вцепился в рукоять острыми, желтыми зубами…