Михаил Соколов - Искры

— К сожалению, ты не прав. Ты выстрелил один раз, а нам теперь придется сколько раз выступать на сходках, чтобы рассеять туман, который ты напустил своим выстрелом?

Овсянников рассмеялся.

— Черт возьми, ты начинаешь острить! Оксана так не умеет.

— Оксана ничего не умеет.

— Зато она хорошо умеет отличать толстую мошну от пустого студенческого кармана.

— Ты дашь мне мимеограф? Право, я не хочу отнимать у тебя время. Разрабатывай уж план убийства царя, а у нас другие дела есть.

Леон встал, намереваясь уходить. Овсянников задержал его. Убежденным, самоуверенным и резким противником казался ему Леон, но тем интереснее было поговорить с ним серьезно.

Овсянников заговорил серьезным тоном:

— Мимеографом вы можете пользоваться. Но… скажи мне, Леон, почему вы считаете, что террор вредное средство в политической борьбе? Ведь мы, социалисты-революционеры, практики и не рассматриваем террор как единственное средство в борьбе с самодержавием, а сочетаем его с работой в массах. Мне кажется, что твоя листовка с критикой террора вовсе не к нам относится, а скорее может быть адресована к прошлому, к народовольцам, скажем. Мы говорим: «Мы зовем к террору не вместо работы в массах, а именно для этой самой работы и одновременно с нею».

Леон вспомнил одну из прокламаций социалистов-революционеров, слова из которой привел Овсянников, и ответил:

— Но вы говорите и другое, Виталий: что время, когда-де пролетариат поднимется на борьбу против самодержавия, еще не так скоро наступит. И вы считаете необходимым действовать в одиночку, без масс, без народа.

— Но после убийства полицмейстера в мою группу пришло десять человек — это первое, и второе — в борьбе наметился определенный сдвиг и подъем духа у граждан.

— Десять человек, которые пришли к тебе, это, конечно, успех, — усмехнулся Леон. — К нам, например, на демонстрацию пришло около трех тысяч человек, да горожан шло в ряд с нами не менее тысячи. И вышли они на улицу, хорошо зная, что никто из нас ни в какой полицейский чин стрелять не будет. Но придет время, они тоже будут стрелять по самодержавию — все, всей массой. А твой выстрел, конечно, дело геройское, но в этом случае героем останешься один ты, а масса бездействует.

— Да, но вы еще ни разу не стреляли, а в тюрьме уже сидит сорок человек, и если бы казаки подоспели, вас просто расстреляли бы всех. Другое дело террористы — о, нас не так легко взять! Против массы царь имеет войска, против организаций — полицию или шпиков, а против одиночек-террористов ничего.

— Вот именно. Ты сказал все. Значит, масса жди, а я буду геройски стрелять. Вот и вся ваша теория. Но до сих пор такие храбрые стрелки ничего к революционному движению не прибавили и не прибавят. Мы тоже за насилие и за террор, но мы за насилие массы над самодержавием, за террор революционного пролетариата против сил реакции. Это, конечно, труднее, чем убийство какого-нибудь жандарма, но мы будем готовить пролетариат именно к такому насилию, то есть к революции, к вооруженному восстанию.

Овсянников молча простился с Леоном и снова зашагал по комнате. Ему было ясно, что Леон высказал мысли своих вождей-теоретиков, но удивительно было то, что Леон-практик, рабочий, обличал терроризм с глубоким сознанием своей правоты. И Овсянников задумался о судьбах своей группы. А быть может, партийные верхи социалистов-революционеров действительно отстали от жизни и проповедуют старые, отжившие формы борьбы?

Дня через два Овсянников пришел на квартиру к своему новому кружковцу и застал у него группу рабочих. Они читали напечатанное Югоринским комитетом обращение ЦК РСДРП по поводу войны. Руководил сходкой дед Струков. Водрузив очки на широкий красный нос, он медленно, негромко читал листовку и то и дело добавлял к прочитанному свои пояснения:

— «Богатства русской буржуазии созданы обнищанием и разорением русских рабочих, и вот, чтобы увеличить еще более эти богатства, рабочие должны теперь своею кровью добиваться того, чтобы русская буржуазия могла беспрепятственно покорять и кабалить работника китайского и корейского…» Вот, язви их, зачем они гонят туда народ! Торговать им надо, товары свои продавать, а рабочий народ мало того, что жрать ему нечего и что он в лохмотьях тут ходит, должен еще класть за это свои головы. — Он посмотрел на вошедшего Овсянникова и, с важностью погладив серебристую бородку, спросил: правильно дед Струков толкует дело, Виталий, понятно?

— Мне понятно, а им не знаю, — кивнул Овсянников на рабочих.

— Им? Им с малых лет все понятно, что оно и к чему. Понятно, ребята, о чем я говорю? — спросил дед Струков, посмотрев на слушателей поверх своих железных очков маленькими шустрыми глазами.

— Понятно. Чего там! Давай читай дальше, — послышались со всех сторон голоса.

— Тогда слушайте дальше про правительство царское. То я про купцов говорил, а теперь про царя и его помощников скажу… — И дед Струков, разгладив рукой лежавший перед ним листок, продолжал читать.

Овсянников смотрел на его курносое, озабоченное лицо, на двигавшуюся за каждым его словом аккуратную бородку и проникался уважением к этому пожилому, видавшему жизнь человеку и его степенному, немного хриповатому голосу, даже к его манере держаться просто и уверенно, будто он говорил об обычных заводских делах. «Вот она „работа с массами“, сизифов труд», — пренебрежительно подумал он и вышел.

Когда японские миноносцы приблизились к Порт-Артуру, их приняли за свои корабли и условно спросили: «Это вы, дядя Ваня?» Но в ответ раздались взрывы на русских кораблях.

Наместник царя на Дальнем Востоке адмирал Алексеев, встав во главе русской армии и флота, пытался наказать самураев за этот разбойничий набег. После потопления трех японских шаланд с балластом он восторженно доносил в Петербург, что крейсер «Ретвизан» покрыл себя неувядаемой славой.

Основываясь, видно, на этом, «Петербургский курьер», захлебываясь от восторга, сообщил читателям:

«Исход войны заранее обеспечен, потому что японская сухопутная армия при самом большом напряжении военных сил Японии не может идти в сравнение с русской армией, которая может быть сосредоточена в любой части Дальнего Востока, в каком угодно количестве в каждый данный момент».

Николай Второй назначил главнокомандующим Маньчжурской армией военного министра генерала Куропаткина. Но месяц спустя японская армия фельдмаршала Оямы разбила войска генерала Куропаткина при Тюреньчене, захватила три четверти русской артиллерии и, перейдя реку Ялу, устремилась вглубь Маньчжурии. Генерал Куропаткин тем временем гостил в Мукдене у китайского губернатора. Узнав о новом поражении, он телеграфировал в Петербург протест против того, что-де адмирал Алексеев навязывает свои планы ведения войны в противовес его, Куропаткина, планам.