Михаил Соколов - Искры

— О, да ты сердитый, оказывается! — усмехнулся Яшка и, сковырнув крота на дно овражка, хотел поймать его, но зверек укусил его за палец. — Зверь, я жизнь тебе спас! — крикнул Яшка и хотел ударить его ногой, да раздумал, схватил за шею и поднял кверху.

Зверек вздрагивал в его руках, показывал зубы, а-.Яшка деловито рассматривав его пепельно-серый пушистый мех и гладил его жесткой ладонью. Наконец он опустил крота на землю и сказал наставительно:

— Иди и лезь в землю, а то здесь тебя быстро слопают.

Крот исчез в траве, она зашевелилась и расступилась перед ним, а потом сомкнулась и замерла.

Яшка постоял немного, посмотрел на траву, на овражек.

Смешной казалась ему злость этого маленького зверька: «Слепой, такой крошечный, а сердитый. Тоже жить хочет. Что же говорить о человеке?» — подумал он.

Над степью опускался вечер. В сумерках его зажигались огни. Далеко-далеко густо лаяли сторожевые собаки, слышалось блеяние овец, ржание лошадей.

Степь дышала весенней прохладой, отовсюду шли сладостные запахи трав и цветов, и от них еще легче и мягче становился воздух и, как вино, лился в грудь и наполнял ее бодрящими хмельными соками.

Яшка оглянулся. Никого не было вокруг. Один он стоял среди этой необъятной степи, да огни костров светились на горизонте. Яшка думал: ну, вот он и достиг богатства. Нет ему равных в округе. А ведь только шесть лет прошло, как он приехал сюда на пустое место. Кто и где добивался такого в шесть лет? Мало таких. А ему не было еще и тридцати… И Яшка вздохнул. Нет, не радовало его богатство. Жизнь его, молодая, полная сил и рвения, попрежнему оставалась одинокой и пустой, а душа все больше наполнялась мучительным томлением и грустью. Знал он: не прельщает Оксану его богатство, не разделяет она его, Яшкиной, радости и захочет ли еще разделить с ним свою жизнь? На рождестве он договорился с Ульяной Владимировной о помолвке с Оксаной, но Оксана и не отклонила, и не приняла его предложения и продолжала учительствовать в Александровске. Она даже согласилась переехать в роскошно отделанную и обставленную на его деньги квартиру, однако решительно настояла на том, чтобы свадьба была отложена на год. Почему?

Впереди показался курган. Яшка медленно взошел на него, сумрачным взглядом уставился вдаль.

На кургане мягко шелестел ковыль, в темной степи дрожали и светились костры — далекие, теплые огни жизни…

Домой Яшка пришел невеселый. Он не стал обедать, не захотел разговарить [6] Так в тексте бумажной книги. Прим. верстальщика. с Андреем, отказался ехать к окружному атаману, куда был приглашен на вечер. Затворившись в кабинете, он выпил за столом бутылку вина, открыл вторую, но он не любил и не умел пить и, отодвинув бутылку, сел в глубокое кресло и задумался. Ничто его сейчас не интересовало, и сама жизнь его казалась ему сейчас бессмысленной. Из нее вдруг исчезло все, что влекло его, что вселяло в него бодрость, уверенность, силу. До сих пор он верил, что живет во имя своего счастья, видел его наяву и почти осязал. Сегодня он понял, что счастья у него нет.

И Яшка впервые спросил себя: что же такое счастье? Какое оно в конце концов, если и ум, и красота не оно: сила, положение в обществе, слава — тоже не оно; деньги, богатство — тоже не оно, это неуловимое, непонятное и неподатливое счастье?

— Все — не оно! Все, даже деньги, даже богатство! — с отчаянием воскликнул Яшка и, встав, расстегнул пиджак.

В гостиной послышались легкие шаги, и в кабинет вошла Ветрова. Вошла радостная, изящная, в дорогом платье и изумленно остановилась на пороге, глядя то на Яшку, всклокоченного, запыленного, грязного, то на бутылки.

— Что… с вами, Яков? — подавив смущение, спросила она, и на красивом лице ее отразился испуг.

Яшка посмотрел на нее через плечо. В глазах у него мутилось, предметы кружились по кабинету друг за другом и пол шатался.

— Садитесь, — бросил он хмуро.

— А вы тем временем приведете себя в порядок? — спросила Ветрова.

— Нет, я не могу… привести себя в порядок, — с трудом проговорил Яшка, продолжая стоять спиной к гостье.

— Потому, что вы пьяны?

Ветрова улыбнулась, покачала головой и, взяв из портсигара на столике папиросу, закурила и села в кресло.

Яшка повернул к ней красивое, злое лицо и тупо смотрел то на нее, то на папиросу. Он знал, зачем она приехала, и ему хотелось шагнуть к ней и вышвырнуть ее вон вместе с папиросой и с креслом, но она была дочерью Френина, и он с нескрываемой досадой спросил:

— Чем имею… честь быть полезен в такой… поздний час?

— Пойди приведи себя прежде всего в порядок и прикажи горничной убрать эти бутылки, — спокойно сказала Ветрова.

Яшка терял терпение. Шагнув к столу, он взял бутылку, налил бокал вина и выпил.

— Вот что я буду делать… прежде всего! Я не привык, чтоб мною командовали… — хотел он сказать «бабы», да не сказал и отчетливо произнес — петербургские бар-ры-ни!

Ветрова шевельнула тонкими бровями, встала и начала надевать черные длинные перчатки.

— Хам, — сказала она так просто, как будто перед ней был дворник.

Яшка задрожал от негодования, медленно приблизился к ней. Ссутулившись и смотря в ее лицо горящими глазами, он почти шепотом спросил:

— Я… хам?

— Да.

— А-а, жалмерка беспутная! — загремел Яшка на весь дом. И, схватив Ветрову на руки, поднял над головой.

— Яков, Яков, ты с ума сошел! — вскрикнула молодая помещица.

— Да, сошел с ума! Я… убью тебя! — сказал Яшка, держа ее на руках.

— Спаси-и-те-е! — завопила Ветрова.

В гостиную вбежали Андрей и Устя.

Яшка бросил Ветрову на диван и стремительно пошел прочь.

— Яков Нефедович, что с ней делать? — спросил Андрей.

— Дай ей нашатырного спирту! — крикнул Яшка. Во дворе он увидел рысака Андрея и вскочил на него. Рысак взвился на дыбы, рванулся с места галопом и исчез в ночи, разнося вокруг тревожный стук подков.

Через несколько минут другой рысак вынес со двора Андрея.

А Ветрова полежала на диване, повздыхала и уехала в подаренном ей когда-то Яшкой кабриолете.

Данила Подгорный жил в призаводском хуторе. Хата его стояла в садах и никому в глаза не бросалась. За садами начинались левады, за ними — речка, заросшая по берегу высокими камышами, — лучшего места для конспиративной квартиры не найти.

Данила принял Леона с радостью. Он отвел ему землянку в глубине двора, велел жене ухаживать за ним, как за родным сыном, и сам выполнял все поручения. В свободное от работы на мельнице время он ходил к инженеру Рюмину с записками от Леона, носил передачи для Ткаченко в тюрьму, с искусно заделанными во французскую булку или в кусок туалетного мыла письмами, сообщал Леону все новости, которые доводилось слышать, а иногда проводил в землянке час-другой и исподволь расспрашивал о том, что его интересовало.