Михаил Соколов - Искры

Когда все собрались, Леон встал, выкрутил фитиль в лампе и, раскрыв книгу, провел по сшиву.

— Товарищи, — обратился он к заполнившим комнату рабочим-партийцам, — сегодня мы, как и раньше, собрались все вместе, чтобы поговорить о той борьбе, которую начало меньшинство внутри нашей партии и которая ослабляет силы революции…

Ряшин сидел, наклонив голову, и, положив руки на колени, спокойно слушал. Понимал он: нет, далеко не все еще сделано меньшинством, чтобы занять в партии главенствующее положение и выбить почву из-под ног большинства. И он думал: до тех пор, пока в Центральном Комитете, находятся только ленинцы, ничего сделать нельзя. Наоборот, с мест все чаще раздаются протесты против позиции новой редакции «Искры».

— Вот резолюция Батумского комитета, помещенная в № 62 «Искры», — докладывал Леон. — Этот комитет прямо требует прекратить всякую полемику с ЦК. В том же номере есть сообщение о резолюции Астраханского комитета, который находит в действиях новой редакции «Искры» «полное пренебрежение к постановлениям съезда». В № 63 есть такие сообщения: Кавказский союзный комитет решительно требует от ЦК не делать никаких уступок меньшинству. Одесский комитет настаивает на созыве третьего съезда, и только один Крымский комитет просит дать место в ЦК представителям меньшинства. Вот какие отклики с мест имеют статьи Мартова в «Искре». Даже наборщики типографии, где печатается «Искра», и те пишут, что набирают статьи Мартова, только подчиняясь партийной обязанности, и считают помещение таких статей «недостойным центрального органа партии».

Ряшин вспомнил статью Плеханова против большинства «Централизм или бонапартизм?», где тот поучал Ленина по отношению к Мартову «быть как можно более уступчивым», и подумал: «Получается, что „Искра“ только тем и занимается, что упрашивает и поучает Ленина. Но Центральный Комитет в руках ленинцев, и делают они свое дело смело, настойчиво. Хоть бы этот Цыбуля и его выученик Леон…»

А Леон, поглядывая в книгу, говорит:

— …Еще на съезде Мартов и Троцкий восстали против Ленина, требовавшего крепко сплоченной партии. Помните ихнее требование, чтобы всякий профессор, всякий гимназист и каждый стачечник мог сам зачислять себя в партию без каких-либо обязательств выполнять партийные решения… Тогда еще Мартов и Аксельрод сделали, как говорит Ленин, «несомненный шаг к оппортунизму и к анархическому индивидуализму», — словом, ко всему тому, что проповедуется теперь в новой «Искре». Но это было начало. После съезда меньшинство сделало и второй шаг, подняв борьбу против ленинцев и стараясь тащить партию назад, к прежней кружковщине и раздробленности. Оно разошлось с нами и в таком важнейшем вопросе, как отношение к русско-японской войне. Куда идет меньшинство, спрашивается?

— Он читает или говорит? Похоже на слова Ленина, — тихо проговорил Кулагин.

Ряшин поднял голову, посмотрел на Леона и ответил:

— Они все похожи на Ленина. — И спросил: — А как ты относишься к тому, что он говорит?

— Резко отрицательно, — ответил Кулагин.

Ряшин усмехнулся и про себя сказал: «Кажется, пора мне отнестись резко отрицательно к такому… дураку, как ты. С подобными помощниками я растеряю последних людей».

Лука Матвеич заметил: неспокоен что-то Ряшин. Будет или не будет он выступать? Вот Леона слушают все, но сколько активистов из меньшинства завтра скажут, что порывают с меньшинством, и понесут в свои кружки правдивое слово о разногласии в партии, о большинстве, о Ленине? Лука Матвеич понимал, что сторонники Ряшина связаны с ним старой дружбой по заводу, и им не так легко будет сразу и резко порвать с ним.

И он начал доклад об итогах борьбы в партии после второго съезда обращением к ним:

— Сегодняшнее наше собрание — не обычная сходка, товарищи. И я, как представитель Центрального Комитета нашей партии, прошу вас, сторонников меньшинства: выслушайте то, что я скажу, обдумайте все и спросите себя, с кем вам идти. Мне кажется, пора всем понять, что Мартов, Троцкий, да в последнее время и Плеханов все дальше отходят от революционного марксизма и сбивают партию с революционного пути. Идет война, царизм терпит одно поражение за другим, в массах рабочего класса и крестьянства растет недовольство и все громче раздаются требования прекратить войну и свергнуть самодержавие. В двери самодержавной России стучится революция, товарищи. Как мы, социал-демократы, должны работать и что должны делать, чтобы возглавить эту революцию?

Лука Матвеич положил перед собой книгу, неторопливо обвел всех теплым взглядом и звучно произнес:

— Товарищ Ленин сказал: «У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации…»

На порожке новой деревянной будки, поставленной на небольших колесах, сидел Игнат Сысоич, курил цыгарку. Огонек ее то пропадал, то вновь разгорался и вспыхивал беспокойным пламенем и далеко-далеко был виден в ночи, словно раздуваемый ветром одинокий уголек степного костра.

Давно смолк в степи гомон людских голосов, затихли шумы на дорогах, догорели вечерние огни на токах. Одни сверчки все еще трещали в хлебах. Изредка где-нибудь слышался дремотный щебет жаворонка или далекий крик ночного хищника, но неумолчный стрекот сверчков, как степная песня, все лился и лился над хлебами, над балками.

Игнат Сысоич начал косовицу, и надо бы ему только радоваться. Земля, арендованная у Егора Дубова, была хорошая, семена, которые дал Нефед Мироныч, оказались отличными, и хлеб впервые за столько лет вышел на славу. Пшеница была рослая, зерном ядреная, рожь вытянулась по грудь человеку, и лишь ячмень не совсем удался.

Но не радовала Игната Сысоича пшеница. На днях он получил подряд два письма. В одном из них. Федька сообщал о том, что ранен в ноги и лежит в лазарете, в другом Чургин хвалился, что Варя родила дочь, и, как бы между прочим, предупреждал, что Леон не работает, но что ехать к нему в Югоринск не следует.

Об этом и думал Игнат Сысоич, сидя на порожке будки, оттого и не спал. Опять душу его бередили беспокойные мысли, вновь она полна была тревог и неуверенности в завтрашнем дне.

— Эх, судьба-судьбинушка мужицкая! Долго я верил в тебя и надеялся пересилить нужду, да нет, видать, не нам тягаться с тобой. Уморился я терпеть и ждать счастья, видит бог. А если и с Леоном, не дай бог, опять что случилось, тогда концы. Аленка переедет к своим, заберет быков, и тогда хоть в могилу живьем ложись, — негромко произнес он и, бросив цыгарку на землю, придавил ее ногой.

Огонек потух и больше не вспыхивал.

Едва рассвело, Игнат Сысоич уже маячил среди пшеницы и точил косу. Сталь резко взвизгивала от бруска, кругом утренний щебет птиц сливался с шорохом хлебов в бодрые шумы, и ветер разносил те шумы над степью, над землей, и они пробуждали жизнь.