Михаил Соколов - Искры

16 августа 1904 года на расцвеченной трехцветными флагами станции Персияновка остановился голубой поезд и тотчас же был оцеплен казаками. По заполненному разряженной публикой, посыпанному ракушечником перрону, как шелест ветра, прошел легкий шум. Толпа зашевелилась, устремилась к поезду, но казаки не пустили ее.

Кто-то истошно крикнул: «Ура императору!» — и в это время в дверях одного из вагонов показался высокий, подтянутый усатый человек с аксельбантами и в полной парадной форме. Это был министр двора, барон Фредерикс. Посмотрев на толпу бесцветными холодными глазами, он задержал взгляд на разодетых дамах в огромных шляпах с причудливыми нагромождениями и сошел на перрон.

Атаман Войска Донского генерал Максимович, крепко держа в руке булаву, решительно направился к царскому вагону, сопровождаемый своими помощниками — генералом Лютенко и полковником Суховеровым.

В дверях вагона показался невысокий человек, в мундире подполковника и в синих брюках с красными казачьими лампасами, в сапогах и офицерской фуражке с белой кокардой.

Оркестр заиграл гимн.

Подполковник спокойно и как-то рассеянно посмотрел на толпу военных и гражданских людей, шпалерами выстроившихся на перроне, потом бросил взгляд по сторонам, на ясное летнее небо и притронулся к золотистым усам. Небольшая холеная борода его блестела на солнце, как бронзовая, на сапогах вспыхивали солнечные зайчики.

Одна из дам восхищенно заметила:

— А борода, борода — прелесть!

И лишь после этого по перрону покатилось:

— Ура-а-а!

Это был Николай Второй, «хозяин земли русской», как написал он в опросном листе всероссийской переписи населения.

Оркестр проиграл гимн; дамы, военные, чиновники прокричали «ура»; генерал Максимович начал торжественно произносить вызубренные слова, и царь, на голову ниже генерала. смотрел на него немигающими глазами, и от этого они казались как бы застывшими, неживыми.

Яшка, разодетый в светлый костюм, стоял в окружении помещиков. На виду у него были Оксана с Ульяной Владимировной и какими-то дамами в больших шляпах, старики-казаки с хлебом-солью на серебряном подносе и с цветными рушниками. Яшка подумал об отце: «Батя хлеб-соль специально готовил, а поднос держит какой-то бородач. Умрет теперь старик от обиды».

Нефед Мироныч действительно стоял рядом с белобородым стариком, держащим поднос с караваем черного хлеба и хрустальной солонкой, и мучительно придумывал, что ему делать. Он готовил хлебы, а их из-за злосчастной корицы и белизны забраковали. Он несколько дней обдумывал, как будет подносить хлеб-соль и что скажет при этом царю, а оказалось, что подносить будет какой-то безвестный казак из Екатерининской станицы. Нефед Мироныч дрожал от возбуждения, видя царя в нескольких шагах от себя, и лицо его наливалось краской обиды. «Господи, Николай-чудотворец, надоумь, как мне быть», — думал он. Царь, сопровождаемый бароном Фредериксом и красивым брюнетом в форме флигель-адъютанта, князем Воейковым, мелкими шагами двинулся навстречу делегации стариков. Руки его неловко болтались, будто лишние, шел он неторопливо, настороженно поглядывая вокруг.

Яшка смотрел на него и удивлялся: на лице царя не шевелился ни один мускул. Рад он был, что его так встречают, или боялся чего-то и был равнодушен ко всему, — ничего не мог уловить острый Яшкин взгляд. Царь просто двигался.

— И это царь? — тихо спросил Яшка, наклоняясь к помещику Френину.

Старый помещик пожал плечами и промолчал. Яшка посмотрел на царя внимательней и от удивления даже приподнялся на носки. Нефед Мироныч вдруг выступил вперед, повернулся спиной к царю, а лицом — к белобородому казаку и, взяв из рук его поднос, молодцевато обернулся, шагнул и, прежде чем казаки поняли, что он хочет делать, вытянувшись, отчетливо произнес:

— Ваше императорское величество! Как мы есть русские и вашего императорского величества верноподданные, дозвольте, по русскому обычаю, поднести хлеб-соль от донского казачества. В этом есть святая наша любовь к престолу, и вашему императорскому величеству мы рады служить верой и правдой.

Он поклонился и протянул руки с подносом. Царь взял хлеб-соль, передал барону Фредериксу, а Нефеду Миронычу сказал:

— Спасибо, братец. Откуда родом и кто такой будешь?

— Рад стараться, ваше императорское величество! — гаркнул Нефед Мироныч. — А родом буду из Кундрючевского хутора, Нефед, сын Миронов, Загорулькин, — отчеканил он.

Толпа на перроне захлопала в ладоши, раздалось «ура», оркестр заиграл «Коль славен».

Николай мельком взглянул на красное, полное лицо Нефеда Мироныча, на его черную, с проседью, бороду, пригладил свои красноватые усы, а потом достал серебряный портсигар.

Князь Воейков с готовностью поднес ему горящую спичку. Царь закурил, рассеянно посмотрел на стоявших навытяжку стариков.

— Прекрасно, — сказал он и пошел мимо.

Яшка мысленно похвалил отца: «Молодец, старый Загорулька! Замечательно вышло!»

В ресторанном зале вокзала царь выпил сельтерской воды, посидел немного за белоснежным столиком, заставленным всякими яствами и пошел на поле, где были выстроены казаки. Толпа господ ждала его выхода на улице. И когда он вышел из вокзала и раздались истошные возгласы, откуда-то выбежала худенькая, с потемневшим лицом женщина в синей сатиновой юбке и белой сборчатой кофте и упала на колени.

— Царь, прекрати войну! — надрывным голосом крикнула она.

Толпа затихла. Отчетливо прозвучал недовольный голос Фредерикса:

— Безобразие! За чем охрана смотрит?

Николай взглянул на женщину спокойными глазами и ничего не ответил, а когда полицейские оттащили женщину в сторону, он погладил усы и быстро пошел по усыпанной ракушечником и обсаженной молодыми тополями аллее, направляясь в лагеря. Там средь деревьев белели казачьи палатки, блестел золоченый крест лагерной церкви.

Кто была та женщина и откуда она появилась — никто не знал.

После молебна начался парад. Казаки, в полном походном снаряжении, подняв пики, длинными шеренгами выстроились на плацу, в стороне от станции.

Егор Дубов сидел на своем коне во второй шеренге. Лицо его было сурово, картуз лихо сдвинут набекрень. Воинственным он казался на вид и будто ждал только команды броситься в атаку, но на уме у него было другое. На уме были хутор, семья, нескошенный хлеб.

Едва царь показался из-за леса на белом, неторопливом коне в окружении свиты генералов, как над плацем загремело и покатилось:

— …ра-ра-ра-ааа!

Поровнявшись с казаками, царь сказал своим негромким голосом:

— Здорово, братцы!

— Здра… жлаем… ваш… императ…. велим… ство! Ррр-а-а-а!..

Нефед Мироныч тоже был в строю, рядом со стариками. Стар уже он был для смотров, и спина болела, но он сидел в седле, как молодой, — прямо, воинственно, не спуская глаз с царя, и по телу его бегали мурашки от радостного возбуждения. Видел он: невзрачный самодержец и ни в какое сравнение не может идти со своим отцом, но перед ним был царь, которому он, Нефед Загорулькин, подносил хлеб-соль. И Нефед Мироныч с великой гордостью думал: «Знать, судьба, она не всякому в руки дается. Уметь надо ее схватить, а тогда она вся в твоей воле. Теперь казаки сами должны просить меня в атаманы!»