Михаил Соколов - Искры

Егор Дубов тоже смотрел на царя, но у него были другие мысли. «Царь… Сморчок какой-то, а на троне сидит. Вот взять бы пикой поддеть под ребра — и конец ему и всем атаманам и Загорулькиным», — думал он.

После смотра началось торжественное вручение полку иконы богоматери. Под звуки церковного хора, громогласно провозглашавшего «победы благоверному императору и его христолюбивому воинству», офицеры встали на одно колено впереди казаков. Царь вручил им икону, сказал короткую речь, закончив ее давно заученными словами:

— С божьей помощью мы победим.

Потом вернулся на вокзал и скрылся в своем вагоне.

Казаки проводили царя недоуменными взглядами. Некоторые зашептались:

— Ну и конь под ним! Чистая кляча.

— Император, а сидит, как на корове, прости бог.

— Дурак. Ему на троне положено сидеть, а не на коне паршивом.

— Тогда пусть и шел бы пеший, а казацкую форму не порочил.

Атаман Войска Донского, генерал Максимович, проводил голубой поезд, сел в коляску и уехал в город. А спустя несколько минут с соседней станции поступила телеграмма: царь благодарил жителей Новочеркасска за верноподданнические чувства.

Все присутствовавшие в тот день на станции Персияновка испытывали разочарование. Каждый из приглашенных и до этого знал, что «хозяин земли русской» не отличался смелостью, коль доехал лишь до Вены и не поехал в Рим из-за каких-то там протестов социалистов. Теперь каждый собственными глазами увидел, что царь вообще ничем не отличается. Нежелание его посетить столицу Дона, находившуюся на виду и сверкавшую на солнце золотым куполом собора, было для местных дворян оскорбительно.

Старик Френин так и сказал Чернопятову, когда поездом возвращались в Новочеркасск:

— Ну, батенька мой, влепил нам монарх пощечину отменную.

Чернопятов только крутил свои усы и молчал. Досадно было и ему, что так случилось, но что тут поделаешь?

— Чего же вы молчите? — не унимался Френин. — В дураках мы остались, в настоящих дураках.

— Оставьте, сосед. У меня голова болит.

— Нет, вы скажите, будете вы кричать «ура» в другой раз?

— Вместе с вами.

— Со мной? Нет уж, дудки! Я могу оказаться в дураках один раз, но второй… И зачем только меня понесло на эту церемонию?

— Знаете что, дорогой сосед? Вы… либерал, да-с, — сердито сказал Чернопятов с явным намерением уколоть старого помещика.

Френин рассмеялся, хлопнул ладонями по коленям.

— Я либерал!.. Да я самый настоящий якобинец, если хотите.

— Ну, это у вас расстройство мыслей… от жары или от старости.

Тогда Френин серьезным тоном сказал:

— Знаете что, дорогой сосед? Пошли вы к черту со своей фанаберией! Когда под Порт-Артуром идет кровавая битва, а в Петербурге продолжаются придворные балы по всякому поводу, когда Куропаткин пьет шампанское у Мукденского дзянь-дзюна, а на реке Ялу, при Тюреньчене, генерал Засулич теряет в сражении с армией Кураки более четверти русских войск, мне, помещику, дворянину, ясно: с таким монархом мы быстро докатимся до французской мясорубки. И вы того, — обвел Френин пальцем вокруг своей шеи, — еще будете болтаться на фонарном столбе. Так я вот что скажу вам, милейший Аристарх Нилыч: пусть вешают вас, а я выпью за упокой верноподданной души вашей.

— Это возмутительно! Это… крамола! — вскипел Чернопятов. — И вы просто повторяете чужие, недостойные дворянина мысли, если хотите. У вас нет своих мыслей.

— Я повторяю чужие мысли! Я, Френин, а? — воскликнул Френин, хлопнув руками по коленям. — Да вы знаете, милейший Аристарх Нилович, что мои слова повторяют все здравомыслящие люди во всей области? В Воронежской губернии! Во всей России, черт возьми! Я повторяю… Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся он и категорически произнес: — Мои мысли — это мысли прогресса и цивилизации, да-с! А ваши, если на то пошло, — это крепостничество, ретроградство, наконец это просто прожитое и пережитое… Эх, холодненького бы цимлянского сейчас бутылочку! А то, ей-богу, мой оппонент рассердился. Никак не привыкнет к моим политическим речам.

Напротив помещиков в купе сидели Яшка и Оксана, слушали их и смеялись…

Возвращаясь в имение, Яшка заехал в Кундрючевку.

Вечером за столом он рассказал о своих хозяйственных успехах, о том, как хорошо был принят на балу у наказного атамана, и наконец голосом, в котором звучали скрытая радость и гордость, заявил, что Оксана согласилась венчаться осенью. Ничего больше Нефед Мироныч не спросил у него, а встал, обнял и торжественно, прочувствованным тоном сказал:

— Вижу, сынок: хорошо, очень крупно шагаешь по жизни, крепким шагом идешь. Если и Оксана подсобит в твоем святом деле, да благословит тебя бог и мое родительское слово, — и, обернувшись к грустно сидевшей у стола Алене, продолжал: — Вот только у сестры твоей не совсем складно выходит с Леоном… Эх, детки мои кровные! Двойка вас у меня, как два глаза, и если бы у вас было добро и хорошей жизни полная чаша, отдал бы отец вам все хозяйство и спокойно закрыл бы глаза навеки. Но желторотые вы еще птенцы, и много еще батьке вашему придется не спать ночей, пока у вас отрастут беркутячие крылья…

— Ничего, батя, уже отрастают, — самодовольно усмехнулся Яшка. — И отрастут, не беспокойтесь.

— Да о тебе и речи нет. Про Аленку толкую. И я так думаю, сынок: дадим мы им с Леоном деньжонок, и пусть они заживут, как люди, и свое гнездо совьют подходящее. Может, гляди, и жизнь влетит в него, как весенняя птица…

Яшка тотчас же достал тысячу рублей и отдал их Алене.

— Устраивайся, сестра, и ты капитально. Надо будет — дам и десять, — была бы ты счастлива.

Нефед Мироныч пошел в горницу, достал из сундука пятьсот рублей и сказал, вернувшись, Алене:

— Вот что я посоветую тебе, дочка: ты не мешайся в мужнины дела, а старайся уют ему и разные там прочие семейные удобства сделать. Возьми эти деньги и покупай свой дом. Может, гляди, Леон и зацепится за него и меньше рисковать семейной жизнью будет.

Дарья Ивановна смотрела, смотрела на Нефеда Мироныча и заплакала от радости: в ее семье опять наступили мир и доброе согласие.

Игнату Сысоичу было ясно, что между Леоном и Аленой начался разлад. И он сокрушенно сказал Марье:

— Говорил я ему: не пара, так нет, женился, а теперь… Не будет между ними согласия!

Марья не помнила, чтобы он говорил так, но сейчас это не имело значения. Сейчас имело значение то, что он говорил правильно.

— Собирайся, отец, и поезжай на завод, — предложила она. — Разыщешь там Леона и потолкуешь. Может, ему там и есть нечего… А Оксане надо написать, чтоб отвадила Яшку. С Загорулькиными нам нечего ближе родниться.

— О том и речь…

На следующее утро Игнат Сысоич продиктовал Насте письмо к Оксане и уехал в Югоринск.