Михаил Соколов - Искры

Утром Леон пошел устраиваться на работу, был принят на старое место вальцовщиком и проработал двенадцать часов.

Домой он вернулся измученным, но переоделся, пообедал и собрался опять уходить.

Игнат Сысоич спросил:

— Ты опять припозднишься, сынок? Я думаю завтра трогаться в Александровен к Аксюте.

— Скоро вернусь, батя. Вы вздремните пока, а я приду, и тогда потолкуем. В Александровен вам ехать нечего. Сегодня должен Илюша быть, с ним посоветуемся.

Заседание Югоринского комитета происходило в землянке у Данилы Подгорного. На улице, возле хаты, Ткаченко сидел на завалинке с товарищами и следил, чтобы возле подворья не появился незнакомый человек или полиция. Сам Данила Подгорный то подходил к Ермолаичу, лежавшему в саду под яблоней и наблюдавшему за тылом подворья, то сидел в тени возле землянки, готовый в любую минуту сообщить об опасности и помочь собравшимся ускользнуть незамеченными.

Из землянки, из-за плотно закрытого окна, доносились негромкие слова то Луки Матвеича, то других. Мало мог разобрать Данила Подгорный из того, что говорилось за окном, да он не особенно и прислушивался к разговору. Ему и без этого было хорошо известно, что за люди и для чего собрались у него, потому что они собирались здесь и прежде, когда тут жил и скрывался от властей Леон, и говорили о воле, о правде, о том, как одолеть судьбу и установить новую жизнь. Леон рассказывал об этой новой жизни много заманчивого, но не все понял Данила Подгорный. Не понял он того, как можно устроить жизнь без царя и без нынешних властей и как сам народ будет управлять своей судьбой. Всегда Россией управляли цари да помещики, много раз народ пытался сбросить их, но до сих пор никому этого сделать не удавалось. Что же может сделать горсточка рабочих людей? Их так немного, и живут они больше в городах, а ведь Россия такая большая страна, и столько в ней живет одних мужиков…

— Скажи мне, Ермолаич, — заговорил Данила Подгорный, — ты, когда был крестьянином, имел думку насчет земли?

— Имел. Пробовали мы у себя, в России, взять землю у помещиков, да власти помешали.

— Так… И как же, по-твоему, так мужику и быть без земли весь свой век?

Ермолаич доел яблоко, бросил сердцевину в сторону и вытер руки о штаны.

— Нет, я так не думаю, брат, — твердо ответил он. — Я думаю, что мужик должен иметь землю. Отнять ее должен, и непременно.

— «Отнять», — с сомнением проговорил Подгорный. — Как же ты ее отымешь, ежели за помещиков вся власть стоит? Вот если всем миром подымутся — тогда разве что. А так казаки надают нам плетей, и на том кончится все.

Ермолаич усмехнулся, бросил пристальный взгляд по сторонам и тихо сказал:

— Я и сам раньше так думал. Но теперь научился уму-разуму. С помещиком нам ничего не сделать, если не скинуть и его, и его защитника — власть. Так говорят рабочие люди и их ученые. Вот и смекай, что оно к чему… — Он опять оглянулся по сторонам и продолжал еще тише: — Про царя речь. Царя надо скинуть и поставить своих управителей государством. Тогда будет у нас и земля, и свобода полная. Великое эго дело — скинуть царя, но народ рано или поздно это сделает.

Некоторое время они помолчали, вслушиваясь и всматриваясь в ночную темень. Потом Ермолаич спросил:

— А ты что заговорил про это? Ты же бросил заниматься хозяйством.

— Бросил, а теперь вот опять думаю: «Нет, без земли мне не жить». И опять она мне покоя не дает, родимая. Не могу смотреть, сколько кругом лежит ее нетронутой, а у меня ее нет. И я тоже решил: силой ее надо взять! — прошептал Данила Подгорный. — Да не знаю, с кем идти на это святое дело.

— С нами, социал-демократами, которые идут за Лениным. И ни с кем больше нельзя — ни с Ряшиным, ни с Овсянниковым. Лука Матвеич, Леон напролом поведут народ. Я, брат, наслушался за свой век и насмотрелся всего и, верь моему слову: иди с нами. Тогда у тебя будет земля.

«Иди с нами!» — мысленно повторил Данила Подгорный и вслух сказал:

— Я и так, считай, недалеко от вас стою, не в том дело. Думаю об этом, да в толк не возьму: как нам подыматься, с чем идти на помещиков? Ведь против нас будут полиция, войско, те же казаки. Вот оно какие неясные дела, брат!

— Глубоко ты смотришь, Данила, — задумался Ермолаич, — но всего я не сумею тебе объяснить. Придется тебе побеседовать с самим товарищем Цыбулей.

Данила Подгорный погладил бороду, задержал конец ее в своей широкой руке… В эту ночь он обо всем поговорил с Лукой Матвеичем, а на заре отвез его на разъезд к утреннему поезду.

Игнат Сысоич опять не дождался Леона и задремал, оставив в лампе небольшой огонек.

Леон снял сапоги еще во дворе, тихо вошел в комнату и едва звякнул стаканом, как Игнат Сысоич открыл глаза.

— О! Когда же ты вошел, что я не слышал? — негромко воскликнул он.

— Должно, спали… Вставайте, молока попьем перед сном. Игнат Сысоич взглянул на часы-ходики. На них был второй час ночи. Он тяжело встал с сундука, почесал спину и сел за стол.

— Поздно теперь пить, заря скоро… Да, сынок, нелегкая твоя ноша, ежели каждый раз так поздно домой приходишь. О чем же вы там разговариваете так долго? Это и слов не хватит, и язык заболит.

— Алена была у вас? Не говорила, когда приедет? — спросил Леон, наливая в стакан молока.

Игнат Сысоич увидел за эти два дня, что дома Леон спит лишь немногие часы, и сказал не то, что думал говорить:

— Она, конечно, мимо хаты своей не проедет. Но если ты на самом деле всегда так являться будешь домой, тогда дело — табак. Ну не без того, пошел когда по своим делам, но ходить изо дня в день так, как эти два дня, это и себя изведешь вконец, и у Алены никакого терпенья не хватит. Так нельзя, сынок, надо думать и о семье, — с укором закончил он.

Леон помнил, что по хуторским обычаям неудобно перечить отцу, и промолчал. Игнат Сысоич выпил молоко, скрутил козью ножку. Видя, что Леону не понравились его слова, он заговорил мягче:

— Я не об том, что, мол, ты должен забросить свое дело.

Нет, сынок. Дело твое — святое, и раз уж ты ступил на эту дорогу — иди по ней. Я про другое толкую, про понятие Алены. Правда, я рассердился на нее на хуторе, но сейчас сердце отошло, и я хочу сказать тебе: другое у нее понятие про жизнь, непривычная она к этому твоему делу. Так ты научи ее, научи и втолкуй в голову, что оно и к чему. Она поймет, должна понять непременно.

Леон, задумчиво свертывая цыгарку, ответил:

— Пробовал уже.

— А ты еще попробуй, сынок. В семейной жизни упираться, как козел, нельзя. Надо то одному, то другому уступать, тогда будет ладиться все.

Леон хотел возразить, что дело тут не в уступках, но опять промолчал и подумал: «Быть может, отец и прав».

На следующий день Игнат Сысоич собрался уезжать, но вернулась Алена. Она была весела, голос ее звучал — молодо, жизнерадостно, и Игнат Сысоич не заметил в ней и следа того настроения, с каким она ушла от них из хаты в тот вечер. «Вот и скажи я Леону, что думал. Грех на душу взял бы, а она, как маковка, явилась, аж еще краше и веселей», — рассуждал он про себя, радуясь, что все обошлось по-хорошему.